Плевать, что какой-то там танцовщице жрать, порой, нечего, потому что экономия должна быть экономной. И еще больше плевать, что невиновата ни в чем эта танцовщица и уволили ее незаслуженно. Плевать. Плевать. Плевать.

Да провались ты пропадом и клуб твой туда же, чтобы ни следа, ни единого упоминания не осталось. Ненавижу. Как же я всех их ненавижу.

Долбанные вершители судеб. И нет никакого бумеранга на самом деле, не существует он, а если и существует, то предназначен он исключительно для слабых. И сейчас я об одном только жалею. Жалею, что не расцарапала в кровь эту наглую, самодовольную физиономию. Сволочь!

Когда моя маленькая истерика наконец стихает, я поднимаюсь на ноги и бреду в душ. Все, Лиса. Это всего лишь еще один плохой день, будет лучше, обязательно будет. Нужно только продержаться, потерпеть. Найти работу, еще одну. Может две. А дальше…дальше видно будет. Нужно держаться, ни ради себя, ради мамы. Потому что она уже сдалась, а тебе, Лиса, сдаваться нельзя, иначе все эти старания были в пустую. На увольнении жизнь не заканчивается, этот клуб не единственный в городе. А если не клуб, то что-нибудь еще подвернется. Да хоть бы и грузчиком. Лишь бы платили.

Теплый душ возвращает былой настрой. Нужно лишь пережить эти сложности и шагать дальше, с гордо поднятой головой. Я не сломалась в тот день, когда маме сообщили о диагнозе, не сломалась, когда случился рецидив. И сейчас не сломаюсь. Потому что нет никого роднее у меня в этом мире, и лучше умирать от усталости, валясь с ног, чем потерять единственного близкого человека в этом огромном мире. В мире, в котором ты никому не нужен.

После душа позволяю себе немного вздремнуть и когда мой четкий сон нарушает громкий звон будильника, чувствую себя так, словно меня танком переехали, а потому еще бульдозером раскатали по поверхности, чтобы наверняка. Отметаю желание поваляться в постели, потому что там, на другом конце города, в белой, тоскливой палате лежит мой самый родной человечек.

Собравшись и перекусив наскоро сварганенной яичницей, покидаю квартиру и быстро сбегаю по лестнице. Примерно через час стою у входа в палату мамы, не решаясь войти. Потому что знаю, что там увижу. И мне будет больно, как это бывает всегда, когда я прихожу ее навестить. Она сгорает на глазах, тает, словно снег, встретившийся с теплыми лучами солнца. Больше нет тех сияющих жизнью, светящихся глаз, нет тех пухлых розовых щек, на которых то и дело появлялись до ужаса милые ямочки, нет той счастливой улыбки, вселявшей надежду даже в самые плохие дни. Ничего нет. На смену им пришли осунувшийся вид, потухший взгляд и обтянутые бледной кожей острые скулы.

Вдохнув в легкие побольше воздуха, нажимаю на ручку и открываю дверь. Мама лежит с закрытыми глазами и, кажется, не замечает моего появления. Бледная и совершенно замученная бесконечными процедурами, которые, кажется, делают только хуже. Смотрю на нее и первая мысль: «она снова похудела». Неудивительно, если каждый прием пищи вызывает у нее тошноту, а порой и рвоту.

— Привет, — произношу тихо, словно боюсь разбудить. Мама едва заметно вздрагивает и разлепляет тяжелые веки, а я смотрю на темные круги под глазами, на обветренные и потрескавшиеся губы, на тонкие, покрытые гематомами руки, на которых от постоянных капельниц уже живого места не осталось, и у меня сердце до размеров крохотной песчинки сжимается. Не могу я на нее такую смотреть, это тяжело, больно. И от понимания, что изменить ничего не могу, еще больнее становится. Так, что дыхание спирает и грудная клетка горит.