– Стало быть, ты Глебовым словесам больше веришь? – уточнила Ростислава, еще раз прикидывая в уме, как половчее зайти да с чего начать, и припоминая, что именно было написано в обоих свитках.

– Как же не верить, коль людишки Константина не токмо его братьев под Исадами, но и все их потомство сгубили?! – возмутился Удатный. – Один токмо род Ингваря и остался в живых, да и то потому, что не успел Константин и сам в полон угодил. Ну а после уж исхитрился и своего последнего брата Глеба умертвил. Тут тоже все ясно как божий день. А не выступлю я, чтоб правду на рязанской земле учинить, он и остальных на мечи поставит. Мне же юный Ингварь Ингваревич и братовья его меньшие хошь и двухродные, ан все одно – сыновцы. Стало быть, надобно им заступу дать.

– Это хорошо, когда все ясно, а я вот ничегошеньки уразуметь не могу, – певуче протянула Ростислава, бросив в сторону отца лукавый взгляд и тут же вновь низко склонив голову над рубахой.

Казалось, девушка полностью отдалась вышивке, но это было обманчивое впечатление. На самом деле она торопилась все продумать. Времени, можно сказать, не было вовсе, а надо успеть выстроить из обоих посланий и прочих всевозможных обрывочных сведений, полученных преимущественно от заезжих купцов на богатом новгородском торгу, единую нить логичных рассуждений и веских доводов.

Вообще-то послание от Константина понравилось ей куда больше. У Глеба оно было написано слишком уж льстивым языком. Так впору оправдываться после свершенного, а не пояснять, что стряслось. А вот Константин спины перед ее отцом не гнул, держался с вежеством, почтительно, но и своей чести не забывал. Мол, ты мне старший братан[16] не только по летам, но и по своим делам, потому и хочу тебя известить о том, что стряслось…

Хотя, конечно, спору нет, и он тоже чего-то недоговаривал. Ну как может господь на небо живым взять? Конечно, возможны всякие чудеса и стоит лишь вседержителю захотеть, так он любое учинит, но вроде бы такой благодати лишь праведников удостаивают, а тут совсем напротив, братоубийцу. Но сейчас ее задача была убедить отца не вмешиваться в рязанские дела, следовательно, нужно безоговорочно принимать сторону Константина, вот только зайти похитрее и донести до своего отца то, в чем хотел убедить его нынешний рязанский князь. Хотел, да… не сумел.

Эх, знать бы ей еще тогда, при чтении свитка, как все обернется, она б сразу этим занялась. К тому ж и времени для обдумывания у нее было бы куда больше. Во всяком случае, не один день, а ныне, коль не получится, и денька лишнего нетути. Уже завтра грянет вечевой колокол, сберется новгородский люд, скажет ее батюшка свое словцо, а Великий Новгород, после того что Мстислав Удатный для них сделал, за своим князем и в огонь и в воду.

– И чего ж тебе не ясно, разумница ты моя? – почти весело осведомился князь.

Ему и впрямь стало радостно. Еще бы. В кои веки выпадал случай разъяснить что-то в многомудрых княжьих делах своей дочери, которая порой просто поражала Мстислава своими умными рассуждениями. Выслушав ее, он иной раз еще долго расхаживал в раздумьях, а случалось, что и менял свои решения. Порой сразу, иногда только к утру, но поступал именно так, как подсказывала своими намеками Ростислава. Однако теперь-то уж она наверняка не права, и пришел черед отца утереть ее милый славный носик.

– Ну вопрошай, – ободрил он ее, усаживаясь рядышком с дочерью, – чего там моей Догаде невдомек.

«Догаде, – радостно отметила Ростислава. – Это хорошо, добрый знак. Раз матушкиным именем назвал, стало быть, и выслушать готов, и душой на долгую беседу настроен».