- Совсем весь кровь? – уточнил Лешек, пытаясь сковырнуть черную склизкую тварь, которая непонятным образом оказалась на собственной его ладони.

- Весь!

- Если весь кровь выпить, тогда что останется? – пиявка не поддавалась, выказывая неестественную для своего вида прыть.

Придворные зашептались, то ли обсуждая новую для себя мысль, то ли Лешека, то ли аптекаря, который на цесаревича взирал с немалою укоризной.

- Не, - Лешек пиявку-таки ухватил. – Нельзя, чтобы весь кровь пиявкам…

Он вручил несчастную аптекарю, и та, ловко крутанувшись, плюхнулась на белое запястье последнего, приникла жадно. Небось, не кормили для пущего эффекту.

Император же застонал.

И Лешек, взявши батюшку за руку, завопил:

- Папенька, не помирайте пока! У меня именины!

…и надо полагать, сия фраза в скорости разлетится по двору, а то и не одна, этак к вечеру будут пересказывать речь, которую цесаревич изволил произнести над бренным телом батюшки. Впрочем, чем бы они не тешились, абы в заговоры не влезали…

- Подите все прочь, - Его императорское величество приподнялись на подушках. – Думать буду… о делах… государственных…

Лицо его было красно и раздуто. Бородка всклочена, а серьга в ухе поблескивала как-то слишком уж ярко, будто маслом ее натерли.

Но главное, ослушаться батюшку не посмели, и вскорости приемный кабинет его опустел, осталась лишь банка с пиявками, которые из этой банки норовили выползти.

- Гадость какая, - пробормотал Лешек, банку двумя пальчиками поднимая. Он перенес ее на слегка запылившийся столик и водрузил поверх бумаг. Кажется, кто-то что-то там просил, то ли титулов, то ли земель, то ли еще каких неотложных милостей.

- Не скажи, - Его императорское Величество потер шею. – Ишь, взопрел…

Он стянул через голову рубаху, которой и обтерся.

- Вот никогда не любил этой заразы… - Александр поскреб плечо, на котором расцвела красная сыпь. – Зато вышло, по-моему, убедительно…

- А это…

- Матушка твоя расстаралась. Сказала, полезно будет кровь почистить.

- Ага… от этой чистоты вон и пиявки дохнут, - проворчал Лешек, но больше для порядку, поскольку матушка точно не навредит, да и он сам не чувствовал отравы.

Его императорское Величество устроились в кресле, плеснули себе компоту, яблочного с клюквой, до которого весьма охочи были, пусть и являлся сей компот питием обыкновенным, лишенным всякого изящества, и велели:

- Говори уже…

Лешек ущипнул себя за ухо и вздохнул:

- Папенька… - разговор предстоял непростой. – Я вот… как-то… никогда и не спрашивал особо, как получилось, что ты… гм… как бы это выразиться, в императоры вышел… но теперь… ты же читал Митькины доклады?

Читал, тут и думать нечего.

Его императорское Величество могли притворяться болезными, однако чтобы вот так взять и на самом деле пустить дела самотеком, тем паче такие, которые большою кровью грозятся, невозможно это. А значит, слышал.

И думал.

И додумался наверняка до того, до чего и Лешек.

Вон, отвечать не спешит, крутит в пальцах кубок резной, губу покусывает, думает, стало быть.

- Родственничек, значится… - произнес император презадумчиво. – А сходи-ка в кабинету, там альбом стоит… знаешь, где.

Лешек знал.

Альбом, обтянутый черною кожей, украшенный тиснением, стоял на обычном своем месте. В руки он дался, но упреждающе кольнул иглою силы, мол, не шали. Весил альбом изрядно, и толщины был немалой.

Батюшка, впрочем, принял его с легкостью.

Провел ладонью по гладкой коже, коснулся кованых уголков, откинул застежку и велел:

- Садись…

Первый снимок Лешеку был знаком. Он стоял на батюшкином столе, промеж прочих, выделяясь из них какой-то особой невзрачностью.