В глаза Каннингема вернулась жизнь – ровно настолько, чтобы сосредоточить взгляд на сигарете: он поднес ее к губам и глубоко затянулся.

– Обратите внимание на инвагинации в основании каждой конечности. – На виртуальном трупе загорелись оранжевым сдувшиеся воздушные шарики. – Их можно назвать клоаками. Туда открываются все системы: они питаются, дышат и испражняются через одну и ту же небольшую камеру. Других естественных отверстий нет.

Банда состроила гримасу, выражая Сашино омерзение.

– А они не… забиваются? Неэффективно как-то.

– Забьется одно – в той же системе остается еще восемь проходов. В следующий раз, когда поперхнешься куриной косточкой, можешь помечтать о такой неэффективности.

– Чем оно питается? – спросила Бейтс.

– Понятия не имею. Вокруг клоак я обнаружил сократительные ткани вроде глоток, что подразумевает питание – сейчас или же в эволюционном прошлом. Сверх того… – Он развел руками, и сигарета оставила слабую струйку дыма. – Кстати, если надуть эту сократительную ткань, образуется герметичная перегородка. В сочетании с эпидермисом это, скорее всего, позволяет организму какое-то время находиться в вакууме. И мы уже знаем, что они переносят радиационный фон. Только не спрашивайте меня как. То, что заменяет им гены, должно быть намного прочнее наших.

– Значит, они могут жить в космосе, – задумчиво пробормотала Бейтс.

– В том же смысле, в каком дельфин живет в воде. Ограниченное время.

– Долго?

– Не уверен.

– Центральная нервная система, – сказал Сарасти. Бейтс и Банда внезапно неуловимо застыли. Заменив манеры Саши, тело лингвиста приняло позу Сьюзен. Вокруг губ и ноздрей Каннингема клубился дым.

– В ней нет ничего центрального: ни цефализации, ни даже сосредоточения органов чувств. Тело покрыто чем-то вроде глазок или хроматофоров, или тем и другим разом. Всюду сплошные реснички. И насколько я могу судить – если эти тоненькие вареные волоконца, которые я собрал после вашего «сбоя», действительно нервы, а не что-то иное, – каждое из этих образований управляется независимо.

Бейтс вскинулась:

– Серьезно?

Каннингем кивнул.

– Все равно, что независимо управлять движениями каждого волоска на голове, только это существо покрыто щетинками до кончиков щупалец. С глазами – то же самое: сотни тысяч глаз по всей шкуре, и каждый не больше камеры-обскуры, но способен фокусироваться независимо, и, подозреваю, где-то сигналы с них интегрируются. Все тело действует как большая сетчатка. Теоретически это дает существу потрясающую зоркость.

– Распределенный интерферометрический телескоп, – пробормотала Бейтс.

– Под каждым глазком лежит хроматофор – пигмент напоминает криптохром [57]. Вероятно, он имеет отношение к зрению, но параллельно способен распространяться по окружающим тканям или, наоборот, концентрироваться. Это подразумевает динамические пигментные пятна, как у хамелеона или каракатицы.

– Имитация фона? – спросила Бейтс. – Это может объяснить, почему Сири его не видел?

Каннингем открыл новое окно и запустил закольцованный видеоролик: крупнозернистый Сири Китон и его невидимый партнер. Для камер тварь, которую я не видел, была зловеще реальна: парящий диск вдвое шире моего торса, по краям обвешанный щупальцами, как узловатыми канатами. По ее шкуре бегали пестрые волны, точно свет и тени играли на мелководье.

– Как видите, узор не соответствует фону, – отметил Каннингем. – Даже отдаленно.

– Можете объяснить избирательную слепоту Сири? – спросил Сарасти.

– Нет, – признался биолог. – Обычной маскировкой – нет. Но «Роршах» заставляет нас видеть много такого, чего не существует на самом деле. По сути, здесь тот же процесс – не видеть то, что есть.