Возле роженицы уже хлопотала повитуха, прямо за колонной на плитах развели костер, на котором в котле грели воду. Епископ Франкон бродил вкруг бассейна под куполом баптистерия, бормоча молитвы. Приор Гунхард колол коленья на щепы, подбрасывал их в огонь.

У Сезинанды все похолодело внутри. Женщина поняла, они хотят, чтобы рождение наследника Ролло прошло втайне. Поняла и то, чем это грозит в случае, если с Эммой или ребенком что-то случится. И ей вдруг ужасно захотелось вернуться домой, сославшись на то, что необходимо быть со своими детьми. Но вместо этого она стала помогать повитухе раскладывать на ларчике чистое полотно.

– Воды уже отошли?

– Только что, – ответила женщина. Она казалась опытной и немногословной. Сезинанде и в голову не приходило, что эти попы так предусмотрительны и заранее подберут повитуху.

У Эммы вновь начались схватки. Она шумно задышала, вцепившись в шкуру. Но не издала ни звука.

– Я здесь, Птичка, – присела в изголовье Эммы Сезинанда, приподняла ее за плечи. – Все будет хорошо. Я помогу тебе.

– Сезинанда… – Эмма перевела дыхание. Добавила, словно извиняясь: – А мы-то с тобой думали – моя дочь родится в конце сентября.

– Ничего страшного, Птичка, – успокаивала ее Сезинанда. – Немного ранее, чем должно, но все будет нормально. У меня вот второй сын раньше срока появился, а вон какой крепыш.

Она говорила это, чтобы отвлечь Эмму и унять свой страх. Чувствовала, как Эмма сжалась, напряглась в ее руках. Кусала губы, задыхалась. Сезинанда удивилась ее терпению. Сама-то она, когда пришло ее время, всполошила криками всю округу.

В полночь Гунхард пошел провести службу в соборе при аббатстве. Монахи удивленно приглядывались, когда он замирал во время чтения Библии, стоял, словно думая о чем-то своем или прислушиваясь. Службу провел кое-как. Прошел мимо запретных темных покоев, где, как всех известили, осталась ночевать Эмма, и, захватив все положенное для крещения, под сенью колоннады скользнул в баптистерий.

Ночь выдалась темная, ветреная. Деревья в саду возле резиденции епископа шумели ветвями и роняли первые умершие листья. Когда ветер стихал, был слышен гомон из дворца Ролло за рекой, где пиршество было в самом разгаре.

У дверей в баптистерий Гунхард застал встревоженного Осмунда.

– Почему так тихо? – заволновался Гунхард, но мальчик лишь трясся да пожимал плечами. Ему уже мерещилось наказание от Ролло. И он то молился, то доставал амулет Тора на ремешке и подносил его к губам, как подносят крест. Если госпожа Эмма умрет… Осмунд знал, что сам стоил жизни матери, и панически боялся тихой возни, что доносилась из дверей баптистерия.

Под утро, когда разразилась гроза, Эмма уже не могла сдерживаться. Франкон стоял над ней с распятием, тихо молился. Эмма порой впадала в забытье, из которого тут же выходила, и глаза ее напряженно и безумно блестели, когда она извивалась в новой схватке.

– Я так устала, – шептала она распухшими губами. Ее лицо, покрытое испариной, блестело в свете костра. – Позовите Ролло, – вдруг стала молить она.

Франкон заломил руки. Ему стало казаться, что она умирает. Повитуха же была спокойна.

– Дитя уже опустилось. Скоро все закончится.

Над их головой раздался оглушительный раскат грома. Франкон в страхе крестился.

Гром разбудил и устало задремавшего у дверей Осмунда. Он вскочил, не сразу поняв, где находится. Над головой нависал полукруглый свод арки, в сереющем сумраке рассвета с небес с грохотом низвергались на каменные ступени потоки воды. И вот сквозь этот шум Осмунд вдруг различил за створками дверей негромкий детский плач. Он даже не сразу поверил в это. Приоткрыл дверь. Увидел блики костра на своде, тени суетящихся фигур и… Да, он не ошибся, жалобно и упорно кричал ребенок.