И Эмма вдруг испугалась. Ролло вывел ее из зала. По пути он даже улыбался ей, но его глаза, когда он оглядывался на нее, были темнее ночи.

– Ты рыжая бестия!

Они были одни в пустом сводчатом переходе, и Ролло с силой прижал ее к стене. Она слабо охнула, ощутив резкую боль в пояснице, но Ролло не обратил на это внимание.

– Запомни, Птичка, что я скорее сам выгоню тебя вон, чем позволю делать из меня посмешище. Ты всего лишь моя жена, и если ты еще хоть раз… Клянусь священной кровью Одина – порой я готов пожалеть, что променял на тебя Снэфрид.

Она вздрогнула, как от удара хлыстом. Сердце ее заныло столь сильно, что она даже не придала значения повторной боли в спине и внизу живота. Стояла, дрожа, и испуг в ее глазах был равен гневу.

Ролло наконец отпустил ее, вышел. Она стояла одна, глядя на отблески огня на тяжелой кладке свода. Он пожалел о Снэфрид… Она всегда боялась, что рано или поздно такое может случиться. Где-то в глубине души Эмма понимала, что сама спровоцировала Ролло, что должна первой пойти на примирение. Но ее упрямая гордость все же брала верх над разумом.

Ролло идет на союз с ее заклятыми врагами – мужчиной, который издевался над ней, и женщиной, которая хотела ее убить… И он не понимает ее гнева, он унизил ее при всех, был груб и…

Она охнула, склонившись почти пополам от новой резкой боли, и поняла, что ее время пришло.

Первой ее мыслью было кинуться за Ролло, но она сдержалась. Вспомнила свою клятву Франкону и испытывала мстительное чувство. Она ничего не сообщит Ролло. Она крестит своего ребенка, и Ролло вынужден будет это принять. Это будет ее ответ на нанесенное сегодня оскорбление.

На лестнице раздались перезвоны струн. Появился паж Осмунд с лирой. Замер, увидев скорчившуюся у стены Эмму.

– Госпожа…

Она заставила себя выпрямиться. Сказала как можно спокойнее:

– Вели приготовить носилки, Осмунд. Я отправляюсь во дворец преподобного Франкона на острове.

Носилки плавно покачивались на плечах сильных рабов. Сквозь задернутые занавески долетали звуки города: гомон голосов, плеск реки, цокот подков. Эмма полулежала в носилках и кусала до крови губы от приступов резкой боли. Порой даже стонала и с силой сжимала руку перепуганного Осмунда. Мальчик уже догадывался, в чем дело.

– Госпожа, мы должны оповестить конунга. Вам не следовало сейчас уезжать.

Она только отрицательно замотала головой и с такой силой сжала руку мальчика, что он вскрикнул.

– Нет, Осмунд, нет, – зашептала она, когда боль на минуту отпустила. – Ты доставишь меня к епископу Франкону, а затем отправишься за Сезинандой. Но больше не смей говорить никому ни слова. Я приказываю – никому!

Она так спокойно вышла из носилок и поднялась на крыльцо покоев епископа, что никто ничего не заподозрил. Франкон встал от стола, где он трапезничал в компании Гунхарда, и взглянул на Эмму, вытирая блестевшие жирные губы.

– Рад приветствовать вас, дитя мое…

Он еле успел подхватить ее. Все тотчас понял.

– Гунхард, проследи, чтобы никого не было на переходе в баптистерий[18]. И позови повитуху, которую мы поселили во флигеле.

Сезинанда явилась недовольной. Она только покормила ребенка и собиралась ложиться спасть, когда явился Осмунд с приказом от Эммы поспешить во дворец епископа. Сезинанде уже поведали о ссоре на пиру между супругами и о том, что рассерженная Эмма покинула дворец. И теперь женщина считала, что вызов Эммы просто является одной из очередных прихотей подруги.

Однако когда ее провели в пустой баптистерий и она увидела, как Эмма, словно простая вилланка, мечется на разостланных шкурах, она переменилась в лице.