— Тебе не говорили, что нужно соблюдать личное пространство? — шиплю, резко поворачивая голову и впиваясь взглядом в лицо Акима.

— Не говорили, Одуван. Как и тебе, — с насмешкой фыркает мне на ухо. — Ведь ты вчера вломилась ко мне в душевую.

Я прикрываю глаза. Да. Глупо было верить, что он меня не узнал. Наивно. По-идиотски наивно. Это в фильмах только бывает.

— Я всё вчера объяснила, — шепчу с отчаянием. — Извини. Больше такого не повторится.

— Да, Елена Геннадьевна. Объяснила. Объяснения зашли очень далеко, — урчит, как довольный кот на ухо, большим пальцем поглаживая талию сквозь слои одежды. — Мне понравилось, Одуван. Думаю, можно повторить.

Я мучительно сильно краснею. Отворачиваю старательно голову, чтобы он не заметил, как сильно влияют на меня его слова. Насколько сильно они меня смущают. Но сухие, немного царапучие подушечки пальцев цепляют подбородок, вынуждая обратно повернуть голову к парню. Посмотреть в чёрные глаза. Вновь замереть при виде зелёных крапинок в них. Красиво! До чего же красиво!

— А мне не понравилось, — выдавливаю из себя, лишь бы что-то сказать. — Поэтому это больше не повторится.

Сильные пальцы лишь сильнее сжимаются на щеках, после чего Аким хрипит мне на ухо:

— Лжёшь ведь, Лен. Поверь, так ты больше не кончишь ни с кем, Одуван. Наслаждайся тем, что я тебе дал.

— Ты слишком много о себе думаешь, Быков, — стараясь скрыть свою дрожь, отвечаю с вызовом я. — И в разы ярче и круче были...

Осекаюсь. Смущаюсь. Сказать не выходит то, о чём я думаю. Слишком стыдно произнести это слово. Щёки заливаются краской. Пылают так, что вот-вот красным светом озарят всю аудиторию. Аким это видит. Усмехается.

— Кто были? Сопляки твои? Со стручками?

— Ну, не такие дохляки, как ты, Аким, — выплёвываю с презрением, злясь ещё сильнее. — И с самомнением не таким раздутым на пустом-то месте.

Я прямо смотрю в чёрные глаза. Надеюсь, что мои чувства не видны в глазах и на лице. Что не видно мою дрожь, моё смятение и растерянность.

— Детка, — Быков опускает голову к моему уху, языком обводит ушную раковину. Прикусывает мочку и немного оттягивает. Всасывает в рот. Я теряю связь с реальностью. Забываю собственное имя и то, что нужно сопротивляться. Отодвинуть наглеца. Оттолкнуть. Ударить. Но слишком долго я хотела почувствовать его тело так близко. Слишком давно я мечтала о его прикосновениях. Ещё с самой первой встречи, когда он обозвал меня «оборванкой».

— Одуванчик, ты ещё не один раз кончишь на моих пальцах. На мне. Чтобы запомнить раз и навсегда...

Смолкает. Снова ведёт языком по уху. Повторяет кончиком каждый хрящик, каждый изгиб. Проскальзывает внутрь. С моих губ срывается глухой стон. Никогда не знала, что мои уши настолько чувствительные. Что простые прикосновения могут заставлять так сильно дрожать. Пылать. Гореть. И желать большего. Ещё больше, чем вчера.

— Что лучше никого и никогда не будет, — выдыхает Аким, рукой сжимая мою ногу.

Я не сразу понимаю, что он сказал. Слишком захвачена своими чувствами. А когда смысл слов Акима доходит до расплавленного мозга, я взвиваюсь. Ребром ладони бью по запястью руки, лежащей на моей ноге.

— Убери от меня свои грязные руки, Быков.

— А-то что, Одуванчик? Закричишь? Ударишь? Привлечешь внимание?

— Ты своей рожей уже привлёк, — шиплю с яростью в красивое лицо, отгоняя прочь все неуместные чувства. — Не каждый день к нам на пару вваливается звезда спорта. Убери. Руки.

Я пальцами захватываю смуглую кожу и проворачиваю, оставляя красный след. Но этот самоуверенный подлец даже не вздрагивает. Будто комар укусил. Только ещё шире улыбается и ближе придвигается.