Сегодня Финли комментировал эпизод, в котором Одиссей покидает зачарованный остров нимфы Калипсо, несмотря на все ее отчаянные мольбы и обещания вечной жизни.

– Вы только представьте! – воскликнул Финли, обращаясь к своим восторженным слушателям. И вдруг замолчал, заставив всех гадать, к какому же образу он взывает.

– Представьте, как нашему герою предлагают бесконечную идиллию с вечно молодой нимфой. Однако он отказывается от всего, желая вернуться на свой жалкий остров, вернуться к женщине, которая, как не устает напоминать ему Калипсо, с каждым днем становится все старше, и ничто не поможет ей это скрыть. Исключительное, заманчивое предложение, от которого невозможно отказаться. Но какова же реакция Одиссея?

Прохаживаясь взад-вперед, он начал цитировать отрывок – явно на ходу переводя с греческого:

– «Богиня, я знаю, правдивы твои слова и ум Пенелопы не сравнится с красотою лица твоего и тела. Но ведь она всего лишь смертная, а ты – неподвластное времени божество. И все же, невзирая на это, по дому тоскую и хочу вернуться туда поскорее».

Он остановился, а затем медленно и осторожно подошел к краю сцены.

– И вот в чем, как мне видится, основная мысль «Одиссеи»… – произнес профессор совсем тихо, но его услышали даже на последних рядах.

Тысяча карандашей были взяты на изготовку, чтобы записать ключевые слова.

– Эта мысль, скажем так, заключается в том, что, покидая зачарованный – и наверняка манящий своей экзотикой остров, дабы вернуться в холодные зимние ветра, допустим, Бруклина или Массачусетса, Одиссей отказывается от бессмертия ради самоопределения. Другими словами, сила человеческой любви перевешивает недостатки человеческой натуры.

Наступила небольшая пауза; аудитория ждала, пока Финли переведет дыхание, и никто не осмеливался сделать вдох раньше него.

А затем раздались аплодисменты. Мало-помалу, когда студенты покидали театр Сандерс, волшебство рассеивалось. Тед Ламброс едва сдерживал слезы. Он чувствовал, что должен что-то сказать преподавателю, но пока он пытался набраться храбрости, педагог проворно накинул песочного цвета плащ, надел шляпу и направился к высокому арочному выходу.

Тед робко приблизился к нему. Он был удивлен, что такой великий человек оказался невысок.

– Сэр, если позволите, – начал он. – Более вдохновляющей лекции я не слышал никогда в жизни. И пусть я всего лишь первокурсник, но собираюсь специализироваться на классических языках и уверен, вы не у одной тысячи студентов вызвали интерес к этому профилю… Вот, сэр.

Тед знал, что несет какую-то нескладную чушь, но Финли привык к неловкости восхищенных им студентов. В любом случае, ему это нравилось.

– Только поступили и уже решили в пользу классической филологии? – поинтересовался он.

– Да, сэр.

– Как вас зовут?

– Ламброс, сэр. Теодор Ламброс, выпуск тысяча девятьсот пятьдесят восьмого.

– Вот как, – сказал Финли, – «Тео-дорос», дар Бога, и «лампрос», имя в духе Пиндара. Сразу приходят на ум известные строки из 8-й Пифийской песни: «Lampron phengos epestin andron», «То в людях светел свет…». Мистер Ламброс, приходите к нам в среду на чаепитие в Элиот-хаус.

Тед даже не успел поблагодарить его, а Финли уже развернулся и, нараспев декламируя Пиндара, вышел навстречу октябрьскому ветру.

Ночью Джейсон проснулся от жалобного вопля.

Бросил взгляд на прикроватный столик. Часы показывали несколько минут третьего. Из соседней комнаты вместе со сдавленными всхлипами раздавались испуганные крики: «Нет! Нет!»

Джейсон вскочил с кровати и бросился к спальне Д. Д. – все эти звуки страданий раздавались из-за его двери. Осторожно постучав, Джейсон спросил: