- Впрочем, эту ошибку легко было бы исправить, если бы вы не спешили так в своей ненависти. Вам следовало перекрыть силовые потоки. Отметить точки первичного угасания. Вычленить нестабильные сектора и на основе анализа их, выявить ошибку. Исправить ее. Попробовать вновь. А ваша попытка удержать рассыпающееся проклятье, вливая в него дополнительную энергию, ведет лишь к тому, что вы потеряете контроль над собственной силой. Это чревато стихийным выбросом, который повредит всем, кто находится рядом с вами, а затем откатом ударит по вам же. Итогом может быть как временная потеря трудоспособности, так и полное выгорание. Я уже не говорю о таких мелочах, как помутнение разума, разрывы кровеносных сосудов и прочие физические… проблемы.

Калевой окончательно притих.

- Именно поэтому работа со сложными проклятьями проходит под наблюдением наставника. И на специально оборудованном для того полигоне.

…который придется оборудовать куда раньше, чем Глеб предполагал. Мальчишка слушал. Но надолго ли его хватит?

Силен.

Честолюбив.

И наивно полагает, будто с пары десятков книг достаточно, чтобы стать мастером.

- Что ж, я вижу, вы осознали глубину вашей ошибки, - Глеб разжал руку, и Богдан буркнул:

- Осознал.

- И готовы извиниться перед товарищем?

Взгляд, которым наградили товарища, подтверждал: полигон нужен.

Очень нужен. Иначе пострадают не только розы.

- Я… мне очень жаль, - пробормотал Богдан, глядя куда-то в сторону.

- На печеньку, - Арвис свесился с крыши и вытянул руку с зажатой в ней печенькой. Та была слегка обгрызена, несколько покрошена, но все равно жест этот до глубины души удивил Глеба.

А вот Калевой не понял.

- Сам жри…

Арвис кивнул и сунул печеньку за щеку.

…завтрак почти получился. Во всяком случае, каша не пригорела, хлеб был свеж, а чай походил на чай, а не на темную бурду.

Правда Адель выглядела недовольной. Но… Глебу было плевать на чужое не довольство.

Первые девушки появились на Березовой улочке ближе к вечеру. Они прогуливались парами, хотя в городе имелись улочки другие, куда более подходящие для вечернего променада. Но нет же… платьица в клеточку.

Платьица в горох.

Пышные юбки, подчеркивающие тонкую талию.

Широкие, по моде, пояса, завязанные непременно хитрым бантом. Чулочки.

Туфельки.

И шляпки с непременной вуалеткой. А под ними – обязательные локоны. Яркие помады. Духи, запах которых ощущался, казалось, даже с той стороны улицы. И главное, голоса. Звонкие. Веселые… раздражающие. И раздражение это внезапное было тем удивительно, что девушки, если разобраться, не совершали ничего незаконного или постыдного. Они просто… были.

Там.

На улице.

Они останавливались у кружевной ограды господина Кляйстена, известного в часовщика. Любовались скворечниками пожилой четы Духновых. Беседовали… и жили.

Жили!

У них у всех было будущее, Анна же… она вдруг явственно ощутила свою чуждость этому миру, будто проклятье, очнувшись, оплело ее.

…к чему сопротивляться? К чему цепляться за призрачную надежду, которая и существует-то исключительно в воображении Анны? К чему вовсе ей жизнь, если Анна этой жизни сторонится, привычно затворяясь воротами сада.

- Ах, ты посмотри, какие розы! – воскликнул кто-то. И радостный голос этот резанул по нервам, заставив закрыть уши. – Нет, просто прелесть! Я таких даже у маменьки не видела.

- Не удивительно. Твоя маменька вряд ли потратит на розы сто рублей.

- Сколько?

- Сто. Я в каталоге видела. Папеньку садовник очень уговаривал, мол, чудеснейший сорт…

…сорт получился и вправду весьма многообещающим. Анна скрестила большую «Амаранту» с клеевской старой «Королевой», а получившийся гибрид закрепила кроссом на дикую белую, от которой он взял неприхотливость и устойчивость ко многим природным болезням.