– Да, сейчас…

…………………………………………………………………………………

– Мы с вами, Ниночка, как на нудистском пляже.

– Что ж, будем считать себя нудистами. Не отводите глаза! Вы же мечтали об этом, мечтали же! Так смотрите, рассматривайте во всех подробностях, а я вас буду рассматривать. Без стеснения, будто мы уже двадцать лет вместе прожили.

– Но мы двадцать лет вместе не прожили. Вы знаете, довольно прохладно.

– В постель хотите? А зачем? Вы же боитесь этого.

– Или вы.

– Я? Нет.

– Перестанем об этом, Нина.

– Господи, как мы ужасны!

– Вы на самом деле так считаете? Или – только обо мне?

– Вы уставились на мой живот. И на грудь, которая не как у девочки.

– Вовсе не… Зачем вы…

– Но вы же этого хотели!

– Странная вы, ей-богу… Когда люди нравятся друг другу…

– Я слышала эту песню! Я – не желаю. Я некрасива. Но если б и красива была, мне мало этого. Я хочу быть прекрасной. Только так. И чтобы вы были прекрасны. Иначе – ничего не хочу. Не согласна.

– Это максимализм. Это ваш клоун…

– Оставьте в покое клоуна! Хотите вы иметь меня или нет? Не вообще, не вчерашними своими мечтаниями, а сейчас – хотите? Говорите честно, если соврете, я сразу пойму.

– …Честно говоря, сейчас… Все слишком странно… То есть вы правы, я всегда, и вчера, и как только вас увидел, но вы… Так нельзя.

– Но именно так вы представляли себе: она обнажается и, прекрасно нагая, сама – все сама, сама, сама – потому что мужчины так мечтают, – чтобы она, а они только принимали…

– Дело не только в эротике.

– Вы импотент?

– Вы нарочно так… Чтобы… Вы прекрасно знаете, что нельзя так говорить, мужчины мнительны – и я в самом деле…

– Для того и говорю, чтобы вы не смогли ничего.

– Вы хотите меня унизить?

– Скорее себя. И вообще все.

– Что именно?

– Оденетесь вы когда-нибудь или нет? У вас ноги воняют!

Он говорит:

– Все мы, как выражался Шиллер, рождены в Аркадии, то есть вступаем в жизнь, исполненные притязаний на счастье и наслаждение, и питаем пустую надежду осуществить их на деле. В скором времени является судьба и доказывает нам наглядно, что ничего нашего нет, а все принадлежит ей, но это не значит, что от этого следует впадать в уныние…

Она говорит:

– Старушку с четвертого этажа вчера хоронили. Несвежими консервами отравилась.

Он говорит:

– Ну, мне пора.

Она говорит:

– До свидания.

До отправления оставалось минут десять; по вагону шел человек, предлагая в дорогу газеты; юноша двадцати шести лет Сергей Иванов купил самую дешевую; на первой полосе был портрет Стаса Антуфьева и сообщение, что он умер.

У одного из попутчиков, военного курсанта, была такая же газета, и он тоже увидел, потому что сказал:

– Антуфьев умер.

– Кто это? – спросил пожилой мужчина без очков. Есть лица: им надо быть с очками, а они почему-то без очков. Будто человек снял очки. Сергею Иванову часто кажется, будто у одного нет того, что должно у него быть, а у другого, наоборот, есть то, чего быть у него не должно. У курсанта вот должна быть форма, он верно выбрал жизненный путь, у него лицо для формы, и руки, и вообще. Голос. А у мужчины без очков и голос даже человека, который должен носить очки, так показалось Сергею Иванову, хотя думал он о другом. Мужчина без очков спросил:

– Кто это?

– Музыкант. Рок-певец известный. Жалко, – сказал курсант, вежливо стесняясь своего знания перед чужим незнанием; и поэтому он стал разворачивать громоздко газетные листы, чтобы читать другое, разворачивать, разводя широко и неловко руки.