И сносил все эти “нельзя” один только едва уловимый выдох с почти невесомый, неуловимый стон, словно она боится сама себя. Но и что было у этой девочки? Я не мог знать, насколько ей было плохо в этой её жизни до того, как я всё смял своей, столкнувшись с ней.

Мне до боли стыдно, что я появился на её пути, вот за это я хочу попросить прощения, только за то, что встретившись со мной, всё вокруг неё наполнилось грязью и стало пахнуть смертью. И нет уже дороги назад, и изменить я не могу ничего — вот так и никак иначе. Но сейчас прикасаясь, целуя губы, кожу, чувствуя её — трепет, дыхание, ускоряющийся пульс, замирание в ожидании, когда я отстраняюсь и любуюсь ею.

И всё ещё хочу себя остановить?

Стащил платье, эти спортивные шорты, которые Джини дала, делали её такой забавной, не говоря об этих носках её… и только тяга усиливалась, потому что не было сопротивления, и страха не было.

Дрожала. Красивая. Нереальная. Милая.

Эти волосы по светлому покрывалу, огненные, дарящие тепло, прикрытые глаза, ресницы, тяжёлые вдохи и выдохи через припухшие от поцелуев губы. Бледная, почти слепящая своей белизной сейчас кожа, покрытая веснушками, небольшая грудь с аккуратными, как клюква, сосками, рёбра и впалый живот, рыжий треугольник волос, стройные ножки… хрупкое совершенство.

Моё.

Аромат формирует её образ в моей голове, даже если я закрываю глаза.

Сладкий, манящий.

Маккензи открыла глаза, потому что испугалась, потеряв ощущение моего тела, моих рук, а я залипал на неё, замирал и чувствовал себя… паршиво. Но вот встретился с этим туманом в её глазах и утонул.

Сомнения — к чёрту, сожаления… нет у меня сожалений.

Накрыл её собой.

— Больно будет, — прошептала детка, облизывая губы, всматриваясь в меня, обнимая. И нет. Она тоже не собирается сожалеть. Только вот — это то о чём я думаю? Или? Да и какая разница?

— Не будет, — пообещал ей, приникая к губам, целуя уже не осторожно и с нежностью, тащил в пропасть, во тьму? Значит так и будет.

Поцеловал подбородок, шею, место, где сходились тонкие и такие потрясающе тонкие ключицы, накрыл ртом левую грудь, обводя языком сосок и получая стон и попытку выбраться из под меня, схватил сильнее. Спустился поцелуями ниже, к небольшой аккуратной пупочной впадине, и ниже.

Рыбка выдыхает, снова дергается.

— Тише, детка, — фиксирую её ноги на своих плечах, а руками сильнее сжимаю бёдра. Маккензи вцепляется в покрывала, тащит на себя, закрываясь и почти переставая дышать, но когда целую крошку между открытых для меня сейчас половых губок, обвожу языком клитор, снова запускаю ей дыхание, а с ним и потрясающие стоны, загранные ответные реакции. — Да, рыбка, отпусти, малыш, отпусти…

Надавливаю на заветное место раз, второй, третий, не удерживаясь уже провожу языком по складочкам, пьянея от вкуса, от соков её желания. Хочу до мрака в голове и невыносимой боли в члене. Но терплю, потому что надо довести её, и я возвращаюсь к клитору, она вспыхивает, выворачивается, пытаясь отвернуться, закрыться.

— Нет, — задыхается и расходится тихим содроганием, кончает невероятно, так же стеснительно, какая сама в жизни. А я чувствую это, вижу и выносит… никому не дам обидеть, никому! Зверь рычит и рвётся наружу защищать, прятать, укрывать.

Моя… нашёл. Поймал. Не отдам. Моя.

— Иди сюда, кроха, — вытаскиваю её из покрывал, дрожащую всё ещё от накрывшего оргазма.

Маккензи всхлипывает, когда прижимаюсь к ней.

— Тшшш, — накрываю губы, проникаю языком в раскрытый ротик, пью слюну и одновременно с этим вхожу в неё резко, сильно, но и замираю тут же, держу так крепко и так осторожно, как умею, вот никак иначе, но малышка влажная, возбуждённая, сжимает меня, распахивает глаза, пытается двигаться, но я не даю. — Больно? — всматриваюсь в неё.