Далеко за полночь, дойдя до ему одному известного места, запорожец остановил караван, размашисто перекрестился и распорядился отдыхать. Измученные длинной дорогой, люди и животные улеглись, где стояли. Напиться и то никто не пожелал, несмотря на близость воды. И тут же уснули. Только всхрапывали… От неимоверной усталости, наверно, даже сны никому не снились. Ну, оно и к лучшему. После всего пережитого, вряд ли недавних невольниц могли посетить приятные сновидения.

А вот мне спать не хотелось совершенно. Видимо, сказывалось переутомление. С непривычки. В городе какой самый длинный пешеходный маршрут? До ближайшей булочной или остановки общественного транспорта — и обратно на диван. А мы, за вчерашний день и сегодняшнюю часть ночи, даже двигаясь со скоростью воловьей упряжки, отмахали добрых пятьдесят километров. Если не больше. Сделав за все время пути только четыре кратких привала… Напоить и покормить скотину.

При этом сами обходились сухарями, вяленым мясом, по твердости не уступавшем сухарям, и сырой водой. Я, во всяком случае, второй раз пробовать кумыс не стал. А заодно и от парного молока отказался, когда бабы на вечерней стоянке подоили коров. Акклиматизация и без того штука капризная, зачем рисковать понапрасну…

Но больше всего мне хотелось выкупаться. Пот, пропитавший каждую ниточку рубахи и шаровар, с одной стороны сослужил добрую службу, — перебил все запахи прежнего хозяина и позволил ощущать чужую одежду, как собственную. Зато с другой… я никогда не думал, что от человека может так разить.

В общем, пусть без мыла и шампуня, пусть в холодной воде, но — немедленно. И с головой. Пока там ненужная в хозяйстве живность не завелась.

Не в состоянии думать больше ни о чем другом, я покинул табор и двинулся к зарослям тростника, обозначающим край суши, на ходу стаскивая с себя, льнущую к телу рубаху.

— Эй, ты чего удумал, оглашенный? — окликнул меня Василий, возникший рядом, как из под земли. — Далеко собрался?

— Пропотел, спасу нет. Хочу искупаться и простирнуть одежду, пока бабы спят. Чтобы утром телешом не сверкать…

— Сейчас?

Что-то в голосе Василия меня насторожило, но не настолько чтобы не подтвердить.

— Ну да… А чего такого? Мне же не бриться. Звезды светят. Мимо моды ладони с водою не пронесу.

Полупуд мгновенно оказался рядом. Как-то странно оглядел меня с ног до головы, будто впервые видел, положил руку на эфес сабли и, тоном не терпящим возражений, потребовал:

— Мимо морды, говоришь? А ну, читай «Отче наш»!

Кроме сурового тона во всем облике запорожского казака ощущалась такая напряженность, что я не задав ни одного вопроса, быстро осенил себя крестным знамением и заученно затараторил:

— Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь.

— Аминь… — с видимым облегчением повторил за мною Василий и тоже перекрестился. — Забодай тебя комар, Петро… Разве можно так над живым человеком глумиться? М-да, послал же мне Господь наказа… — Полупуд поперхнулся. — Новика на науку… Того гляди Кондратий хватит.

— Да что случилось-то, батька… — я по-прежнему ничего не понимал и на всякий пожарный чуть-чуть подольстился. — Можешь объяснить по-людски?

Запорожец покивал сочувственно и проворчал:

— Не зря поговаривают: если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. Ты же купаться шел…