Мура засмеялась.

– Да уж.

– И ведь наверняка хорошие женщины, любят детишек, и в лоб им не влетит, что они у малышей воруют. Просто пользуются, а кто бы не стал.

– Увы. Много еще несознательного элемента, – сказала Мура.

– В наше время этот несознательный элемент быстро вылетел бы за ворота, пикнуть не успел, а теперь раздолье.

– Работаем над этим, Пелагея Никодимовна, работаем.

– Бога нет, бояться некого, вот и обнаглели.

Не зная точно, что на это возразить, Мура только руками развела. Не станешь же среди ночи читать антирелигиозную лекцию. Кроме того, ей самой идея воинствующего атеизма казалась ложной, как минимум преждевременной. Люди борются за счастье на земле, зачем трогать небо? Сколько верующих могло бы встать под знамена большевиков, если бы не антирелигиозная пропаганда, знает один только бог, которого нет. Нет-то нет, но тяжело идти воевать за правое дело, когда ты при этом должен отказаться от всего самого высокого, что есть в твоей душе. Зачем было взрывать церкви, так и осталось для Муры загадкой. Да, изъятие церковных ценностей было необходимо из-за голода, когда выбор стоит между человеческой жизнью и предметом культа, тут нечего даже думать, но бессмысленное уничтожение здания никого никогда ни от чего не спасало. Однажды, когда времена были посвободнее, она сказала одному старому доктору-атеисту, ратующему, впрочем, за идею батюшки как эффекта плацебо, что не очень хорошо понимает, зачем нужна такая яростная борьба с религией, ведь моральные принципы христиан и коммунистов не так уж различаются, на что доктор саркастически рассмеялся и ответил: «Зачем? Затем, что два бреда в одной голове не помещаются, хоть ты тресни!»

В нынешнее время она не решилась бы на такую откровенность, да и доктор поостерегся бы называть коммунистическую идеологию бредом, даром что старый. Много чего стало такого, о чем нельзя свободно высказаться. Слишком много, пожалуй.

– Не грустите, Марь Степанна, – подмигнула Пелагея Никодимовна, – все будет хорошо.

Мура взглянула на соседку с недоумением. Она бы, пожалуй, воздержалась от столь смелых прогнозов.

– Все будет хорошо, – повторила Пелагея Никодимовна, – построится ваш коммунизм. Не вы при нем поживете, так детки ваши. Вы, уж позвольте сказать, молодая-молодая, а со вторым не тяните.

От неожиданности Мура захихикала.

– Я на своем веку всякое повидала, а об одном только жалею, что детишек бог не дал, – вздохнула Пелагея Никодимовна, – так что пользуйтесь моментом, вон у вас Ниночка какая ладненькая.

Мура вдруг, неожиданно для себя самой, погладила соседку по плечу.

– Жених в Русско-японскую погиб, на том все для меня и кончилось. – Старушка улыбнулась рассеянно, будто увидела в сумраке кухни кроме Муры кого-то еще. – Больно уж хороший парень был, добрый, ласковый, после него никого другого не хотела. Ну да ничего, на том свете, даст бог, свидимся.

«Вот как такое человеку запрещать!» – подумала Мура горько.

– Ладно, не жалейте, не одна я такая, – Пелагея Никодимовна легонько ткнула ее в бок, – уж если на что щедра наша власть во все времена, так это на женское одиночество. А вы, Марь Степанна, при муже, так рожайте. Потом спасибо скажете за добрый совет.

– И сейчас скажу, – улыбнулась Мура.

– Ну идите спать, а то носом клюете.

Мура вдруг поняла, что тоска испарилась без следа, а с ней и бессонница.

«И рожу, – подумала она, вытягиваясь в постели, неприятно нагретой спящим мужем, – вдруг я забеременела как раз. Пойду в отпуск по родам, а потом уволюсь, чтобы не слышать вообще никогда про это чертово кухонное воровство и про все остальное. Пусть лучше щечки, перетяжечки, пеленки… Виктор будет с колясочкой гулять, он детей любит. Материально, конечно, тяжело станет без моей зарплаты и талонов в спецбуфете. Ничего, прорвемся, не привыкать. Действительно, со всеми этими хлопотами подзабыла я, что такое для женщины настоящее счастье».