Таточка же не унывала. Быстро собрала семейные альбомы и письма в чемодан, и отправила Катю на вокзал в камеру хранения. Оставлять архив у друзей им обеим казалось непорядочным. Скудный запас драгоценностей она отвезла доктору Воинову, чтобы спрятал у себя в рабочем кабинете.

Вечером они тщательно убрали в комнате, чтобы «не краснеть перед посторонними мужчинами», которые придут обыскивать их жилище.

Эти простые действия немного отвлекли Катю от отчаяния, она даже понадеялась, что все обойдется, Владик одумается, не решится все-таки предать самого себя, и на собрании произнесет речь в их с Таточкой защиту, такую убедительную, что коллектив поймет – они ни в чем не виноваты. Так еще никогда раньше не случалось, но все-таки чистили комсомольских и партийных активистов, а они с Таточкой никто. Ничего не делали в политическом смысле, значит, ничем себя не запятнали.

Только она ошиблась. Владик, старательно отводя от нее взгляд, выступил со стандартной филиппикой про гадину, которая затаилась, про пережитки, которые надо искоренять, про суровый отпор кумовству и прочее. Слушать его было противно, а когда Катя вспоминала тот разговор в Ботаническом саду, то приходилось изо всех сил стискивать зубы и сжимать кулаки, чтобы не закричать. То, что она приняла за полное доверие, за что-то даже большее, чем признание в любви, оказалось обычной провокацией.

Предательство Владика отобрало у Кати не только настоящее и будущее, но и прошлое. Если бы он любил ее, как говорил, то ни за что не выступил бы на собрании. Поручил бы кому-то другому. А раз выступил, изобличил, значит, не любил никогда. Действительно, два года ходил как мимо пустого места, а на третий вдруг влюбился, это какой же дурой надо было быть, чтоб поверить в такие сказки? Наверное, специально сблизился с нею по заданию властей, чтобы найти материал против них с Татой. И не тащил ее в постель не потому, что уважал и берег, а потому что не хотел. Искреннее спасибо ему за это, потому что иначе она бы точно не выдержала и повесилась. А так есть шанс выжить.

Мечта на секунду воплотилась в жизнь, чтобы тут же обернуться глупой иллюзией, обманом. Больше всего на свете хотелось лечь лицом к стене, поджать ноги и ждать смерти. В то, что боль отпустит, Катя не верила. Одна она так бы и сделала, но рядом была Тата, которой пришлось еще хуже, и ради нее приходилось делать вид, что мир не рухнул.

Поэтому в назначенный день Катя встала, умылась, туго заплела косу, стараясь максимально убрать непослушные колечки со лба, надела свое единственное приличное платье и отправилась на службу.

Константин Георгиевич привел ее в сестринскую за ручку, как ребенка, вот, мол, товарищи, смотрите, Катенька, прошу любить и жаловать, но будущие коллеги не спешили ни с тем, ни с другим. Катя стояла в дверях, ожидая дальнейших указаний от Татьяны Павловны, старшей сестры, но та разглядывала ее молча и с любопытством, как диковинное насекомое. Сидевшие тут же Надежда Трофимовна и еще одна девушка, которой Катя не знала, коротко взглянули и продолжили катать шарики из марли.

– Вы уж позаботьтесь, дорогая Татьяна Павловна, о новой коллеге, – увещевал Константин Георгиевич совершенно елейным тоном, – введите, так сказать, в курс дела… Пока ставьте, пожалуйста, ее вместе с Надеждой Трофимовной на мои операции, пусть перенимает опыт.

Татьяна Павловна, сдобная дама средних лет, фыркнула:

– Второй сестрой? С чего бы?

– Пусть освоится, научится…

– Надо учиться, пусть идет в училище, а коли пришла на работу, так надо работать! – отрезала Татьяна Павловна и сложила бантиком пухлые розовые губки.