- Ну попробуй, - пожала плечами Маська. – Хуже не будет. Так вот, птички мои, нас шестеро, и каждому придется петь свою партию.

- Почему? – испуганно спросила Ирочка, привыкшая не столько петь, сколько подпевать.

- Кто знает, чем унисон отличается от унитаза?

- В унитаз легче попасть, - хмыкнул Володька.

- Иманно. Не буду сильно пачкать вам мозги физикой, хотя струнникам должны были рассказывать про колебания струн. Связки – те же струны. При их колебании возникает основной звук, тон, и дополнительные – обертона. Все вместе они создают тембр голоса. В природе нет двух одинаковых связок, гортани, носовой перегородки и прочего вокального добра, а значит, нет двух одинаковых тембров.

Маська посмотрела по сторонам, нашла лист бумаги и ручку, нарисовала точку.

- Это абстрактный чистый звук заданной высоты. А это, - она обвела точку окружностью, - зона звука. Даже при абсолютном слухе и идеальной вокальной технике певец попадает не в сам звук, не в яблочко, а в его зону. Именно за счет обертонов. А поскольку у всех они разные, то стопроцентного унисона не существует. Чем больше различий в тембрах и в технике, тем грязнее унисон. Такого термина нет, но моя преподавательница по вокалу называла это тембральной фальшью. В большом хоре она прикрывается массой звука. В ансамбле вся грязь как на ладошке. Наши голоса хорошо сочетаются, но у Андрея и Сережи тембры сильно отличаются, у нас с Ирой тоже. Поэтому только шестиголосие, только хардкор.

- Маська, как ты все усложняешь, - поморщился Володька. – Люди просто хотят петь.

- Раз люди подписались петь со мной, значит, будут делать это так, как я скажу, - отрезала Маська. – И ты тоже. Никакой, на хрен, демократии тут быть не может. Как в армии. И вот еще что. Сережа, Ира, не в упрек вам, но подпевать никто больше не будет. В ансамбле все вкалывают одинаково, а не едут на чужой шее, то есть на чужом голосе. Всем ясно? Ну и ладушки. Значит, будем работать.

***

Разумеется, повторять свою лекцию трехлетней давности про унисон с унитазом и едущих на чужом горбу Маська не стала. Кто слушал, тот услышал. Но злость ее теперь была какой-то прозрачно-ледяной. Уж больно противным тоном Володька поинтересовался, на фига ей лишние сложности. Вроде как «охота ж тебе дурью маяться»?

И так уже второй день было смурно, а тут вдруг резко выяснилось, что без трех недель муж смотрит на ее любимое дело как на бесполезную блажь.

Что, не знала об этом? Знала. О том, что для него пение всего лишь хобби. Он так и сказал во всеуслышание, еще когда осадил зарвавшегося Макара. И с тех пор ничего не изменилось. Ну да, за это хобби уже платили деньги, но отношение все равно осталось прежним.

Маська с тоскливой обреченностью подумала, что неосторожно скинула Володьке в руки старший козырь – когда дала понять, что столько времени была в него тайно влюблена. Теперь он уверен, будто ее можно есть с кашей, никуда не денется.

Правда? Не денется?

Еще пару часов назад об этом было страшно подумать. Но сейчас, на волне холодной злости, Маська понимала, что медленно и неуклонно подходит к той границе, возврата из-за которой уже не будет. Тот разговор в поезде стал отправной точкой. Тогда еще можно было остановиться, справиться с сомнениями, закрыть на все глаза. Но Володька словно поставил перед собой цель подталкивать ее в заданном направлении. Или, может, все дело в том, что теперь каждое лыко оказывалось в строку, а каждая копеечка – в копилочку?

Она взяла себя в руки и довела репетицию до конца. «Се ныне» пропели еще разок и отложили: каждое новое произведение должно было немного отстояться. Занялись теми новинками, которые разбирали до отпуска. Отрабатывали сложные места, нюансы, фразировку. Вместе выбрали наименее сырое, то, что уже пойдет в новую программу на следующем концерте.