Чего там только не было для грамотного ведения оперативной работы! Пёстрое разнарядье могло бы ввергнуть в недоумение либерального интеллигента и вызвать поток саркастических острот из его разработанных уст. Народовольца же, знакомого с правилами конспирации, домашний гардероб жандарма привёл бы в глубочайшую печаль по факту сделанных выводов о смене множества личин, за которыми с успехом скрывался важный чин охранки.

И действительно, более опасного противника, нежели Анненский, трудно было себе вообразить. Когда он облачился в дешёвую летнюю пару с кремовой сорочкой и красной бабочкой, повесил на руку трость и подошёл к зеркалу, из-под полей дрянной шляпы блеснули злые глаза мокрушника – то ли гастролёра, то ли отсидевшего слесаря. Рыжие замшевые перчатки дополнили наряд, скрыв холёные руки офицера.

Анненский нажал кнопку под крючком трости. Семидюймовый стилет легко покинул гнездо. Вдвинул обратно. Щёлкнул фиксатор.

Пошарил на верхней полке между шляпных картонок, брошенных навалом кепи, картузов и прочих головных уборов простолюдинов. Под руку попалась бритва, к счастью, не раскрывшаяся до конца. Анненский вжал обушок в рукоятку, осторожно переместил пальцы в угол полки. Ладонь наткнулась на холодный металл. Испытывая колебания, Александр Павлович достал изящный медный кастет. Положил в карман пиджака. Кастет оттягивал. Вынул, надел на руку, сжал. Медь нагревалась медленно. Анненский смотрел на закованную в металл руку. Расставаться с хорошей вещью претило.

– Настала летняя пора, кастет быстрее топора, – убеждая себя, произнёс Анненский, и тем самым положил конец сомнениям.

Сунул оружие в брючный карман. Там кастет колыхался при ходьбе, но был значительно менее приметен.

– Когда идёшь на Выборгскую сторону, лучше взять запасную приблуду, чем не взять, а потом пожалеть.

Изрекя сию избитую во всех смыслах истину, знаменитый сыщик налил полную рюмку абсента. Графин наполовину опустел. Анненский хватанул на ход ноги неразбавленной семидесятиградусной настойки и не поморщился, и даже не моргнул.

Все знают, что опасно ступать на Выборгскую сторону, тем более шляться в темноте по рабочим кварталам, но все стремятся туда, где гудят металлисты и текстильщики, льётся рекой крепчайшее хлебное вино и завивается горе верёвочкой.

У Сампсониевского моста Анненский отпустил извозчика и двинулся пешедралом, чтобы не привлекать излишнего внимания. На мосту он купил у коробейника за шесть копеек пачку папирос «Лаферм» № 6, набил портсигар, закурил. Вечер пятницы не обещал быть томным.

Сойдя с моста, Анненский очутился в краю заводов, среди пролетариев, окончивших смену и выпивших. Презрительно выпуская дым сквозь усы, присматриваясь к прохожим, двигался он, словно паровой катер промеж утлых челнов рыбарей-чухонцев. По набережной фланировали мастеровые. Молодые, расфранченные как благородные, в пиджачной паре и белых перчатках, не теряли надежды подцепить курсистку из тех самокритичных, что могли искать кавалера на окраине. Семейные пары рабочих, остепенившиеся и с детишками, тащили кости вдоль Невы. Те, что двигались ближе к воде, услаждались державным ея течением. Которые в паре оказались возле края тротуара, глядели на проезжую часть. Вели беседы, исполненные супружеской любви и благочиния – то и дело слышалось: «Жрал бы дома!» и «На кой мы выперлись?» Лица снулые, взгляды настороженные, и даже дети похожи на злобных карликов. Сразу видно, кто из деревни, а кто родился в городе. Не улыбается – значит, питерский. У каждого третьего в кармане финка. Деревенские попроще, со свинчатками. Здесь влёгкую могли попросить закурить и потом вывернуть карманы, но не на самой набережной, а в ближайшем переулке, оставленном без присмотра городового. Анненский знал это, потому что в самом начале карьеры выполнял роль наживки, приманивая извечных выборгских жиганов. Когда ему вторично сломали нос, Александр Павлович нашёл, что молодецкой ловкости и силы недостаточно, и отправился заполнять пробелы в области рукопашного боя и сыскной премудрости к французским коллегам. И хотя впоследствии служебную лестницу опустили в вертеп политических преступлений, где сами политические смутьяны оказались персонами чахлыми, не готовыми к прямому действию и зачастую – физически ущербными, для жизни в Санкт-Петербурге приёмы шоссона весьма пригодились.