В комнате стало грустно, и Савинков поспешил покинуть её.

Он спустился и, к своему удивлению, нашёл дом пустым. Заглянул в гостиную – там царило безлюдье. Не осмеливаясь тревожить новых товарищей в их покоях, Савинков вышел во двор, обошёл его, но не обнаружил даже финна, с которым намеревался завести знакомство. Заглянул на кухню, но и Марья исчезла куда-то. Донельзя озадаченный, Савинков сунул нос в таинственную пристройку. За дверью стучал механизм, из трубы шёл дым. Молодой революционер потянул ручку, дверь отворилась. В окутанном водяным паром помещении светилось поддувало топки. Горел огонь, нагревая бак, шуровал взад-вперёд поршень, крутя колесо, от которого бесконечный ремень сквозь щель в полу приводил в движение нечто в подвале. Из щели пробивался тусклый свет. Возле топки громоздились поленья, приготовленные на ближайший обед богу огня, возле бака – резервуар с водой, подношение богу пара. Здесь не мелочились с расходами, делали по-взрослому, по-большому. Закопчённый изнутри сарай и работающая в нём машина впечатлили юриста. «У графини тайное производство. Воглев – типичный технарь. Юсси заготовляет дрова и заправляет бак. А Штольц умер и теперь я на его место, – ход мысли, приводимой в движение богом логики, был чёток и краток. – Я пойду в подземный цех кем-то, не требующим квалификации. На даче будет не скучно. Ну и пусть!»

Савинкову показалось, что снизу доносятся голоса, но пыхтенье и стук паровика заглушали все остальные звуки практически полностью. Махнул рукой, вышел.

Весь дёрганый, из особняка выскочил Ежов. Лицо от переживаний стянулось в кукиш.

Заметив Савинкова, он поклонился в пояс и крикнул:

– Моё почтение! С назначением! Премного рад за вашу милость.

Немало обескураженный, Савинков подошёл к приятелю и спросил:

– Ты о чём?

Он желал разрешить неловкую ситуацию. В голосе репортёра звучала такая зависть, что, зная мелочный характер Ежова, естественно было полагать гнев, не оправданный, однако, никакими поступками Савинкова.

На недоумённый вопрос Ежов отреагировал своеобразно. Глубоко надвинутое на лоб канотье придавало ему вид сумрачный и дерзкий, словно Ежов вот-вот выхватит из кармана «бульдог» или финку и потребует кошелёк или жизнь.

– Сразу в нижние, да? – у него задрожала губа. – Вот так, сходу, прямо с поезда. Молодец! Что ты графине про меня наговорил?

– Мы о тебе вообще не говорили, – навет принудил оправдываться, будто Савинков был виноват. – Меня только что заселили в мансарду, в комнату покойного Штольца, – закончил он.

– Наверх, значит, подняли. В подвал, значит, пойдёшь.

– В подвал? О чём ты, друг Ежов?

– Узнаешь, – прошипел Ежов и сделался на мгновение похожим на Воглева, до того проступили отказные черты нигилиста, враз отринувшего всё, что ему было дорого.

Эта почти детская обида смутила Савинкова.

– Что случилось, Вульф? – он осторожно взял камрада за рукав. – Что я тебе сделал?

– Ничего, просто завидую успеху. Я два года ждал, – репортёр отвернулся. – И зови меня Ежовым, ладно? С прошлым покончено.

– Прости, не думал… Но ты ведь до сих пор подписываешься Вульфом, разве не так?

– Редко, и то в московских изданиях, когда про Питер что-нибудь скабрезное напишу. Что было, то быльём поросло.

– Ну… как скажешь, друг Ежов, – примирительно сказал Савинков. – Мир, да?

– Ага, – Ежов застыл в улыбке. – Поздравляю, – он глубоко вдохнул и овладел собой. – Мы с Адой будем заходить.

Он почти дружески пожал Савинкову руку, а потом быстро направился к калитке своей подпрыгивающей походкой.