АЛЕКСЕЙ. У нас старуха Чупурлина строго объявляет воспитаннице: «Взявши собаку, священный мой долг – отдать тебе», а он, богохульник, вычеркивает слово «священный».

ВЛАДИМИР. Прямое кощунство!

АЛЕКСЕЙ. И что обидно – всем этим ничего не достиг.

ТОЛСТОЙ. А нам – неприятности. Нет, каналья, тебе сказали: бди! Так уж бди!

АЛЕКСЕЙ. Досадно. За одного Гедерштерна должны претерпеть два Алексея.

ТОЛСТОЙ. И каково! Уже всякий знает, кто эти Игрек и Зет.

АЛЕКСЕЙ. Я был прав. Надо было нам позаимствовать фамилию моего Кузьмы. Кузьма Фролов – отменная вывеска.

ТОЛСТОЙ. Готов признать, что и впрямь тут было некое жемчужное зернышко. А впрочем, все к лучшему в этом мире – так некогда уверял Вольтер.

ВЛАДИМИР. С чего бы тебе, прославленный брат, вздумалось вольтерьянствовать на ночь?

ТОЛСТОЙ. А ты угадай, господин студиоз.

ВЛАДИМИР. Охотно. Вижу много примет вполне необычного состояния. Осталось заключить их в систему. Итак, ты весел в то самое время, когда монарх тобой раздражен. Шампанского тебе подавай, румян, подвижен, в очах сверканье. И звездам рад и черт те не брат. Гусарская прыть, охотничий жар. Мороз на дворе, а шуба настежь. Даже и снег обратился в хлеб, да и еще – с поджаристой корочкой. Ergo – тому должна быть причина. Скажи ее имя.

ТОЛСТОЙ. Причины?

ВЛАДИМИР. Женщины.

ТОЛСТОЙ. Братцы! Это не женщина. Ангел.

АЛЕКСЕЙ. Час от часу! Зачем тебе ангел?

ТОЛСТОЙ. Я отродясь такой не видал. Встретились с ней на маскараде. Было довольно нескольких слов. Кабы вы слышали этот голос. Точно какая-то баркарола. Будто несет тебя по волнам, будто вливает в тебя вино, терпкое, сладостное – все пил бы.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Просил я ее снять маску, просил назваться, но нет – ушла. Я думал, что навек потерял. И вдруг она подает мне весточку.

АЛЕКСЕЙ. Доброе сердце, сразу видно.

ВЛАДИМИР. Имя!

ТОЛСТОЙ. Вхожу к ней, вбегаю, влетаю, как камень, пущенный из пращи. «Теперь от меня вы не ускользнете!»

ВЛАДИМИР. Имя!

АЛЕКСЕЙ. Уймись. Любопытство – грех. Разве не видишь, что это тайна?

ВЛАДИМИР. Не вижу. Он мечтает открыться.

ТОЛСТОЙ. Ты прав, студиозус. Какая тайна? Нет тайны. Софья Андреевна Миллер.

АЛЕКСЕЙ. Вон что! Супруга конногвардейца.

ТОЛСТОЙ. То-то и горе.

АЛЕКСЕЙ. Я его видел. Мужчина усатый до невозможности.

ВЛАДИМИР. Ну что ж из того? Наш сам-с-усам.

ТОЛСТОЙ (охватив голову руками). Что за женщина. Наважденье какое-то…

АЛЕКСЕЙ. Боюсь, что он уж больше не наш.

ТОЛСТОЙ (как бы декламируя). Да, братцы, это так, я не под пару вам.

АЛЕКСЕЙ. Все кончено, стишки сочиняет.

ВЛАДИМИР. И сколь же надменная строка!

ТОЛСТОЙ. Как знать, возможно, что из нее однажды родится что-нибудь путное, и вы увидите, прохиндеи, – она не надменна, она горька.

АЛЕКСЕЙ (брату). Я говорю тебе: худо дело.

ВЛАДИМИР. Да что ж худого? Не в первый раз.

ТОЛСТОЙ. В последний.

ВЛАДИМИР. Полно тебе…

ТОЛСТОЙ. В последний.

СОФЬЯ. Скоро и утро.

ТОЛСТОЙ. Софи, прислушайтесь. Кап-кап. Вот и весна стучится.

СОФЬЯ. И слезки роняет.

ТОЛСТОЙ. Да, но от счастья. Сызмальства для меня этот звук – как благовест. Нужды нет, что обманывал.

СОФЬЯ. Вы очень доверчивы?

ТОЛСТОЙ. Но потом, когда убегало красное лето, я чувствовал неподдельное горе. Подлая осень, а там и зима. И вновь я жил до первой капели.

СОФЬЯ. Вы счастливы наконец?

ТОЛСТОЙ. Я счастлив.

СОФЬЯ. От смены сезона?

ТОЛСТОЙ. Нет, дорогая. Теперь мне любая погода мила. И ветер и сырость – мне все едино. Теперь мы – одно.

СОФЬЯ. Так разве бывает?

ТОЛСТОЙ. А разве отныне вы не моя?

СОФЬЯ. Послушайте, я хочу быть понятой. Став вашею, я не стала иной. Я такова, какова я есть. Внезапно раствориться в другом возможно в очень бездумной юности. Сейчас я, к несчастью, взрослая женщина.