ТОЛСТОЙ. Больно – да только по той причине, что мне не досталось тебя увидеть, когда, полюбив, ты могла ослепнуть.

СОФЬЯ. Что делать? Страдания нас меняют. А я настрадалась на весь мой век. Бог даровал мне трех нежных братьев, способных вступиться за честь сестры. Юрий, который во всем был первый, призвал того человека к барьеру. Они стрелялись, и Юрий убит.

ТОЛСТОЙ. Бедная, бедная ты моя! Скажи… я хочу знать его имя.

СОФЬЯ. Спроси о нем у Полины Толстой. Он муж ее.

ТОЛСТОЙ. Вяземский? Невозможно.

СОФЬЯ. А я еще дышу. И живу. И только не в силах понять – зачем?

ТОЛСТОЙ. Затем, чтоб эта ночь была наша. Затем, что мы вместе. Я рядом с тобой. Сегодня, завтра, всегда, навек.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Дай посмотреть на тебя еще раз. Ты возмужал за эти дни. Лицо обветрено, как у матроса. Ты в самом деле стал моряком. Сядь ближе. Дай подержать твою руку. Ужасные и прекрасные дни.

ТОЛСТОЙ. Вы правы. Такие дни – как сгусток. Нежданно судьба твоя перекрещивается с судьбой отечества, вдруг понимаешь уже не разумом – всем существом, – что ты и оно есть нечто целое, что ты хоть и мал, а часть истории.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Все так и есть. Такие событья рождают им подобные чувства. Я слабая женщина, но и я испытываю их в полной мере. Я даже дивлюсь самой себе. Ты знаешь, что всякие искушения всегда надо мной имели власть. Покойный твой дядя меня звал мотовкой. Пусть это было преувеличенье, но я ему, смеясь, отвечала: «Зато, мой друг, я не стала ханжой». Скажи мне, однако, верно ли то, что англичане ушли из Кронштадта?

ТОЛСТОЙ. Их боле там нет. И мало того – в Грузии мы одержали победу. Захвачено тридцать турецких знамен.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Господи, сбереги Россию. Дай тебе Бог, чтоб твое предприятие тебе удалось, удалось совершенно, Алеша, но ведь оно незаконно.

ТОЛСТОЙ. О том не тревожься, я все обдумал. Мне нужно не более трех недель. За эти дни я сумею набрать и вооружить людей решительных. С ними я начну партизанство. Всё будет считаться прогулкой на яхте, плавать в шхерах можно без позволения. Теперь представьте – на нас напали. Неужто не вправе мы защищаться?

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Не буду, не стану тебя отговаривать. Ты стал мужчиной, ты ищешь подвига. Храни тебя Бог. Так ты говоришь: Кронштадт свободен?

ТОЛСТОЙ. Тут нет сомнений. Я был как раз тогда у Тургенева – он, как вы знаете, обитает меж Петербургом и Ораниенбаумом…

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Сказывают, он собрался жениться…

ТОЛСТОЙ. Все может быть под этой луной.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Когда уж и ты?.. Ах, Алексей, ужели не дано мне дожить?

ТОЛСТОЙ. Родная моя, не нужно об этом. И вам предмет разговора нелегок, а мне он тягостен…

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Это жестоко. Ты вынуждаешь меня молчать. Закрыть глаза, заложить себе уши. Не видеть, не слышать, делать bonne mine. Три года ты связан этими путами, Алеша, дитя мое, я твоя мать…

ТОЛСТОЙ. Прошу вас, вы знаете, как вы мне дороги…

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Теперь я уже ни в чем не уверена. Никто тебе не дорог, никто… Одна она… О, эти мужчины… вот кого постичь невозможно… Была бы уж так она хороша – хоть поняла бы, так нет же, нет! Все крупно, чрезмерно – и лоб и скулы. И я не пристрастна, я признаю, что она умна, она энергична… Но эта энергия и страшит. Тут чувствуешь тайную бессердечность.

ТОЛСТОЙ. Я вас умоляю не продолжать. Вам надо бы щадить нас обоих. В эту минуту страдаю я, но после вы сами станете мучиться.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. После? Я терзаюсь три года, Алеша, я места не нахожу. Эта женщина приносит несчастье. Сперва – ее брат, потом – ее муж…