— Верю в чем?

— Веришь, что мужик его состоятельности, его возраста, его аппетитов довольствуется одной тобой? Не заходит к жене по памяти. Не навещает скучающих любовниц…

Иголки, иголки, иголки.

Сразу видно, Георгинчик давно не чесал внутреннего суку-инквизитора и сыплет, сыплет свою правду-матку от души.

Отбрасываю черно-белое платье, выуживаю из груды цветастых тряпок на вешалках ярко-карминовое. Правда смотрю не на него, смотрю выше, пробуя вопросы Георгинчика на вкус. А потом, к его разочарованию, просто пожимаю плечами.

— Да, верю. Не заходит, не навещает, довольствуется.

— Светик! — Георгинчик закатывает глаза. — Я вот не понимаю, это ты себя так любишь, или просто первый раз влюбилась, что готова на суровую реальность глаза закрыть?

— Влюбилась в первый раз, — я фыркаю и снова придирчиво уставляюсь на платье, — Гош, первый раз у меня в садике был. В четыре годика. Так что не смеши.

— И все-таки! — Георгинчик паркует свою задницу в фиолетовых клетчатых штанишках на подлокотник дивана. — Светлана Клингер не носит мужикам кофе. Светлана Клингер пьет кофе из их черепов. Такую тебя я знаю.

— Тебе другой и не светит, — дарю ему ехидненькую улыбочку, — ты о существовании той, второй моей стороны знаешь только потому, что слишком любопытная скотина. Почему ты не можешь приезжать пораньше? А точно-точно ты не можешь приезжать пораньше?

— Ну конечно, — Гошик деловито выпячивает подбородок, — я твой куратор, стажерка. А ты совершенно забыла про субординацию.

— И вспоминать не собираюсь. Живи с этим, и постарайся не мучиться, — советую я насмешливо.

Он наблюдает за мной со смесью снисходительности и любопытства. Такое выражение лица частенько появляется на лицах маститых кобелин, которые уверены, что их драгоценного члена никто не достоин получать дважды. И вот когда кто-то из идейных союзников выходит из клуба — вот тогда-то и лезет на их рожи вот это вот выражение лица. Когда корона вроде давит, “а я вот не такой лох”, но в то же время, возможно, и он бы хотел, чтобы кто-то вот так даже думал о нем с большой буквы.

— Знаешь, самое забавное в том, что Он все свое время со мной проводит и я в Нем не сомневаюсь, — проговариваю я неспешно, снова и снова пролистывая платья на вешалке, — Он много времени проводит на работе, и в разъезды тоже мотается, и в теории возможность левака у Него, конечно, есть.

— Ну вот видишь! — Георгинчик воздевает указательный палец к небесам. — Так может быть…

— Я просто знаю, что нет, — спокойно перебиваю я, — знаю. Вижу. Чувствую, если хочешь. Его фокус — только на мне. Его мысли. Иногда мне кажется, я чувствую всякий раз, когда Он обо мне думает. И делает он это часто.

— Ты безнадежна, — Гошик трагично разводит руками, — что ж, я сделал все что смог, тебя уже не спасти.

— Сделай такое одолжение, спаси съемку, — я сгребаю с кресла отобранные платья и пихаю их Георгинчику под нос, — если модели не будут готовы через восемь минут, Ольховский пошлет нас и будет прав. А я и так его едва уболтала на эту съемку.

— Это потому что я еще не вступал в переговоры, — Георгинчик задирает нос до небес.

— Семь минут, Гош!

Все-таки рассудок берет верх над нарциссизмом Звягинцева. Он одаряет меня взглядом “все приходится делать за тебя” и вихрем уносится в гримерку к моделям.

Почему он это делает?

Да по идее он и тряпки для фотосессии должен был отобрать.

Он же вместо этого на пару с Вэлом Марэ — дивным, но бессовестно блудливым парижским дизайнером, заехавшим в Москву всего на три дня, зажимали в углу какую-то модельку и пытались развести её на тройничок.