– Чудной, – захохотала Раска, похвалилась белыми зубами и ямками на щеках. – Ой, не могу, рубаха-то, как бабья. Очелье тебе на лоб, Олежка, и будет деваха.

– Сама ты... – удержался от крепкого словца. – Мне батя по весне опояску хотел вешать. Не скалься.

– Ой, опояску-то я тебе спроворю.

Полезла в угол, достала коробок малый, темный то ли от ягоды, то ли от гриба. Порылась в нем, опасливо оглядываясь, и достала плетеный пояс, да такой, каких Хельги и не видел. Вязан из тонких кожаных лент, да крепенько, нарядно.

– На, – протянула, – дядьке плела, а теперь не отдам. Третьего дня за ухо меня оттаскал, что подала ложку выщербленную. Пёс брехучий!

– На что мне? – удивился тогда Хельги. – Теперь я безродный. И воем не стать, – насупился зло.

– А ты стань, – Раска кулачки сжала. – Вольша говорил, что батька твой сильный был, ты его не позорь.

– С чего тебя тётка лаяла татевой дочкой?

– Злыдня она, языкастая. Мамку мою свел без вено* Нежата Строк. Он, вправду, тать. У него знаешь какая ватага была? Ух! Мы в лесной веси жили. Тятенька учил меня, я теперь нигде не заблужусь, из любого леса дорогу сыщу, – похвалялась девчонка. – А мамка из Суриново, а ее мамка – полонянка царьгор...царьградов... царьгородовская. Ее привезли на ладье и продали в весь моему деду Милонегу. За красу ее взял. А тятька мою мамку тоже за красу свел со двора. Потом его поймали и руки отрубили. Помер. А мамка меня взяла и пришла сюда, к Кожемякам. Родня дальняя. Мы и прижились. А потом тётька Любава на мамку озлилась, а потом мамка захворала и померла.

Раска засопела, но слезы не уронила, видно, давно оплакала мать, отпустила горюшко.

– А за что озлилась?

– Дядька мамку хотел меньшухой себе взять. А тётька ревнючая, жадная, ругалась ругательски и второй жены не дозволила, – Раска вздохнула. – Ешь, Олежка.

И сама взяла кус хлеба, да чудно так, двумя руками. Ела быстро, как белка орех грызла. Тогда Хельги и разумел – боится, что отнимут. С того и сам озлобился:

– Пойдем со мной. Чего тебе тут? Оплеухи получать, подзатыльники?

– Не пойду, – Раска помотала головой. – Вольшу одного не оставлю. И так косятся на него, говорят – порченый, говорят, через него беда будет. По прошлой зиме дядька Желан привел в дом новую жену, так та дитя родила мертвое. Дядька запил с горя и свалился в сугроб. Замерз насмерть. На Вольшу подумали, что он сглазил. А он хороший. Пропадет без меня.

– Тебе сколь зим-то, Раска? – спросил и взялся за кашу.

Она наморщила лоб и принялась пальцы загибать.

– Вот сколь, – показала кулачишки, а Хельги счел – семь.

– Всего-то? А говоришь, как бабка старая. Вольше твоему уж всяко поболе. Сам-то не управится?

– Чего прилип, смола? – прошипела Раска. – Сказала, не пойду.

– Ну и сиди тут, косу стереги, инако тётка оторвет.

– Оторвет, я ее пырну, – Раска ожгла темным злым взором, достала из поршня ножик. – Видал? Мне тятька дал, наказал беречь и себя оборонять.

Потом ели в тишине: шипела лучинка тусклая, мыши шуршали по углам.

Малое время спустя, Раска заговорила:

– Не страшно тебе идти-то? Один ведь, – и губешки поджала жалобно.

Хельги тогда и понял о девчонке: кричит и злобится тогда, когда боится, а сама-то жалостливая.

– Не страшно, – соврал. – Раска, если б не ты, я б помер, замерз. Благо тебе. Я аукнусь, слышь? Вернусь, привезу тебе золотой и полотна тонкого. Отец мой матушке дарил. Гладкое и блескучее. Нарядишься, накупишь себе бус.

– Правда? – Раска улыбкой было расцвела, но и поникла скоро. – Вот враль. Не надо мне. А чего надо, я сама стяжаю.