– Ладно, – поник Тихий. – Свезу тебя в Изворы, не трону боле.

– Благо тебе, благо, – бабка закивала часто, запахнула на себе полы одежки и согнулась.

Горб ее страшный вздыбился, ноги поджались, и Хельги принялся корить себя. На старуху накинулся, орал, а почто? Ни меча при ней, ни лука: не вой, не тать.

Пока Хельги унимал злобу, пока зубами скрипел, обозец подошел к Зубарям. Весь малая, но чистая, опрятная. Домишки добротные, другу к другу не жмутся. Печь общая по главной дороге, какая делила селище на две части, дерева высокие, заборцы крепенькие.

– Здрава будь, – Тихий увидал молодуху у ворот. – Скажи, красавица, снеди не строгую у тебя?

– И ты здрав будь, пригожий, – бабенка улыбнулась, зарумянилась. – А чего ж не сторговать, сторгуй. Ныне и рыби в достатке, и жита осталось. До тепла дотянем. И то, глянь, весна-то ранняя.

Хельги и сам улыбнулся круглощекой молодухе, подмигнул:

– Как звать тебя? Чьих?

– Вольга я, Кузнецовых, – косы перекинула за спину, выпрямилась, хвастаясь и рубахой шитой, и грудью спелой. – А ты чей же? Говоришь по-словенски, а опояска варяжья.

– Дружинный князя Рюрика. Знаешь такого?

Молодуха оглянулась сторожко и зашептала:

– Знаем, знаем Рарога. Того месяца проходила мимо ватага, сказывали, что вои Водима Хороброго. Кузню нашу развалили. И не пойми с чего, то ли по злобе, то ли потешиться хотели. Слыхала, ильменские хорошо зажили, князь Рарог рядом, дружина его веси обороняет. А мы вот ничьи. Князь-то твой загнал Хороброго в навь, а нам беда. Озоруют его ватаги, нет на них управы. Они злобу свою тешат, а мы терпи.

– Не печалься, вскоре и вам послабление выйдет. Сам приеду тебя беречь, – скалился Хельги.

– Да ну тебя, болтун, – молодуха засмеялась, прикрыла милое личико рукавом.

Тихий кивнул Звяге, а тот легко сошел с седла, высвистал ратных и повел за бабой на подворье. Через малое время вернулись, принесли мешок со снедью.

Хельги оглядывал весь и примечал, что и на него смотрят, переговариваются.

– Тихий, слышь, и среди Водимовых весей есть недовольные, – зашептал Звяга.

– Вижу, дядька, вижу. Уж третья весь такая. Но есть и иные, ты сам знаешь. Пройдем еще одну ближе к Волхову, вызнаем как там, а уж потом к Новограду. Ньял обещался к Изворам подойти на драккаре, обратно водой вернемся.

До леска добрались легко: грязь дорожная подсохла, телеги не увязали, лошади шли ходко. Хельги тому и порадовался, и нет: все об Раске раздумывал, жалел, что не дожила до тепла, не видит ни солнца ясного, ни неба, какое радовало нынче просинью.

На круглой поляне у старого кострища обозники запалили огонек, повесили на палки тугой туес, запарили пшенца, да с рыбкой. Ратные, учуяв варево, рассупонили брони, расселись вкруг и вынули ложки.

Тихий и сам потянулся к опояске, вынул черпало, какое завсегда держал наготове: воинская доля не так, чтоб сладкая – поел не тогда, когда пузо подвело, а когда ворог дозволил.

– Глянь, уселась горбатая, – шипел Звяга. – Попомни меня, Хельги, сглазит нас эта кикимора.

Хельги в тот миг тянулся к наваристому кулешу, да обернулся на старую, вгляделся и обомлел: держала двумя руками вареную репу и грызла, как белка орех. Кусала жадно, будто боялась, что отнимут. Ложку-то выронил, наново вспомнив Раску: и та ела торопко, ухватив двумя ручонками кус хлеба.

– Эй, как тебя, – Тихий шумнул обозной рябой бабе. – Кулеша в мису накинь.

– На здоровичко, – тётка положила не так, чтоб щедро, но и не скудно.

Хельги взял горячее варево, поднялся и пошел к чудной бабке:

– Прими, – протянул выщербленную мису. – Ложка-то есть?