Два дня. Он знает её два дня. Между незнакомыми людьми законы влечения так не работают.

Она не дождалась от него реакции, поэтому продолжила:

— Послушайте, мне совершенно безразлично, что у вас творится в личной жизни и кого вы таскаете в свою постель, но вам нужно думать о дочери. И чаще с ней общаться.

— Принял.

Она даже моргнула от удивления. Что, не ожидала от него такой сговорчивости?

— Очень надеюсь, вы сказали это не просто чтобы от меня отделаться.

— А это вообще возможно?

— Что?

— От вас отделаться. Потому что я бы с радостью. Мне нужно ехать.

И пламя, которое ещё мгновение назад её питало, погасло. Перед ним снова стоял кроткий ангел, от которого веяло стерильной вежливостью. Безмятежный и будто неживой. Недоступный.

Голубые глаза смотрели на него с полнейшим безразличием. Она отступила и потянулась к дверной ручке:

— Прошу прощения, Дамир Александрович. Не смею вас больше задерживать.

***

Он понял, насколько этот разговор выбил его из колеи, только когда ноги сами привели его в южное крыло. Он и не заметил, как сделал крюк, оказавшись во владениях своей тётки.

— Неужто совесть заела? — заслуженно получил он вместо приветствия.

Впрочем, тётка всмотрелась в него и кивнула:

— И заботы. Что стряслось? Ты же за советом сюда пришёл. По глазам твоим негодным вижу.

— Присмотрите за Александрой. Я уезжаю. В столицу. Ненадолго. Нужно утрясти кое-какие вопросы.

— Мог бы и не просить. Сам знаешь, что не откажу.

Он видел, что она потянулась за шкатулкой, в которой хранились её чёртовы карты, и ничего на это говорить не стал, но всё-таки предупредил:

— И прошу вас, не донимайте девчонку своими причудами. Я к ним привык, она — нет.

— Не бойся, — хмыкнула тётка, закатывая широкие рукава своего багрового шёлкового халата. — Она никуда не сбежит.

— Меня это не заботит. Я здесь никого против воли не держу.

— Ну да, ну да. А что ж ты и впрямь Солнышко-то своё не привёл? Я ведь обещала разложить ей карты.

Его брови поползли вверх:

— Солнышко?.. Елена Сергеевна, вы в своём уме?

Тётка принялась энергично тасовать свою увесистую колоду, из которой резво выскочила карта и приземлилась на матовую поверхность украшенного инкрустацией антикварного столика.

Тётка взглянула на карту, хмыкнула:

— Ах! Теперь понятно. И впрямь не Солнышко. Она — надежда.

Дамир невольно дёрнулся и против воли скосил глаза на столешницу, в центре которой лежала карта с обнажённой блондинкой на фоне ночного неба.

— Звезда. Светит всем, греет тебя. Звезда означает надежду.

Он помотал головой. Зря он сюда пришёл. Не стоило.

— Прекращайте весь этот бред. Вы же знаете, я терпеть не могу это ваше… сумасшествие.

Тётка хмыкнула, выложила следом карту с ярко-красным сердцем, проткнутым тремя мечами:

— Хм… а у Звезды-то сердце раненое. Боль у неё на душе. Большая.

Дамир невольно вспомнил, как она каменела, стоило ему к ней прикоснуться.

Следом из колоды выскочили новые карты:

— Четвёрка пентаклей. За кого или за что так держишься? Или карты мне твой обычный настрой показывают? Всё под контролем. Всё под колпаком. Смотри, а рядом десятка посохов. Ты устал, Дамир, от такой жизни. Она тебя выматывает.

— Контроль для меня — это норма. Я по умолчанию так живу, вам ли не знать?

Стремление к тотальному контролю, после того как он вернулся к мирной жизни, действительно стало его нормой. Рутина, въевшаяся в его существование так, что уже ничем не вытравить. Это так же естественно, как проводить каждое утро в тренажёрке, работать, заботится о Сашке, есть или спать. Спать… многое бы он отдал, чтобы вернуться к этой конкретной норме.