А я… не знаю. Уже – не знаю. Потому молчу.

- Презираешь, - невесело усмехается он и опускает взгляд на стол.

- Я думаю, что ты сам себя презираешь за это, - говорю негромко.

Глеб растягивает на губах какую-то странную, словно болезненную усмешку.

- Возможно, - только и произносит он.

Затем вновь поднимает на меня глаза; мы смотрим друг на друга и снова молчим.

И, чёрт возьми, мне его опять становится жалко…

- Что это? – лицо его напрягается, а в глазах появляется напряжение, - Ты что, сейчас… жалеешь меня?

- Ты хотел сделать больно другим, а в итоге сделал больно себе, - произношу тихо, невольно вспоминая детишек из детского дома, где проходила моя практика, - У нас в университете как-то была…

- Не нужно меня жалеть. И не нужно сравнивать меня с кем-то из твоего университета: я не один из твоих подопечных, - перебивая меня, сосредоточенно произносит Бондарёв, в глазах которого загорается какой-то нехороший огонь.

- У меня уже нет подопечных, - разводя руки в стороны, говорю с усталой улыбкой, - теперь у меня есть только ты и твоя компания...

- Меня. Не нужно. Жалеть, - по слогам произносит Бондарёв, в упор глядя на меня.

- Глеб, это нормально, признавать свои ошибки… - пытаюсь объяснить ему эту старую азбучную истину.

- Ты думаешь, что я страдаю от того, что сделал? – грубо перебивая меня, жестко произносит Бондарёв, - Так вот тебе честный ответ: не страдаю. И не жалею. Я получаю удовольствие от созерцания плодов своего труда. Мне приятно видеть, что всё, к чему я стремился, теперь находится в моих руках. И мне приятно знать, что те, кто когда-то хотели подчинить меня, теперь стали моими подчинёнными. Ты понимаешь это?.. Меня не нужно жалеть, мне не нужно сочувствовать! – цедит он, глядя на меня с какой-то странной злобой, - Я не этого от тебя хочу!

Ну, вот, наконец, и его прорвало…

- А чего хочешь? – сжав тканевую салфетку в руке и не глядя на Бондарёва, ровно спрашиваю.

- Ну, уж точно не жалости, - с язвительной усмешкой отзывается Бондарёв.

Спокойно поднимаюсь на ноги.

На этом наш славный ужин можно смело считать законченным.

- Сядь на место, - спокойно приказывает Глеб.

Усмехаюсь в ответ, качаю головой.

- Благодарю за еду. Было вкусно, - откидывая салфетку на стол, произношу; разворачиваюсь, иду в прихожую; слышу, как Глеб поднимается из-за стола и стремительно идёт ко мне, - Не нужно меня провожать, - резко разворачиваюсь к нему, встречаясь почти нос к носу, - я прекрасно знаю, где выход.

- Почему с тобой так сложно? – буквально цедит Бондарёв.

- Наверное, потому что ты вообще не умеешь ухаживать за женщинами, - предполагаю без эмоций.

- Мила, - Глеб хватает меня за руку, когда я вновь разворачиваюсь к выходу, и я не выдерживаю: звонкая пощёчина приходится ровнёхонько по центру синяка.

Глеб закрывает глаза и плотно смыкает челюсти.

Я вижу, как ему больно, но мне его не жалко. Уже не жалко.

- Мне противно оставаться с тобой в одном помещении, - говорю негромко. Затем всё-таки разворачиваюсь и иду в прихожую.

Снимаю полушубок с петли, быстро одеваюсь, застёгиваю сапоги, вспоминаю про сумку, обхожу Глеба, поднимаю её с дивана, пересекаю всё расстояние до входной двери так быстро, как только могу, поворачиваю ручку, переступаю порог и, уже оказавшись в коридоре, замечаю: Глеб всё ещё стоит на прежнем месте. Стоит, опустив голову… Сердце отчего-то сжимается, но я пересиливаю себя и захлопываю дверь.

Во всех смыслах этого выражения – и в буквальном, и в метафорическом.

Это даже странно, но я вдруг ощущаю свободу: свободу от всех невысказанных слов… Я чувствую лёгкость внутри себя!