Я углядела возможность сбежать, свернула в длинный коридор, который вел к моей комнате, и миновала три ряда французских дверей на одной стороне коридора и несколько семейных фотографий на другой. Фотографии изображали меня и моих братьев в младенчестве и в раннем детстве. Еще в коридоре висело несколько непрофессиональных, но обязательных фото из начальной школы и изображения семьи и бабушек с дедушками. Сегодня один из снимков привлек мое внимание. Со старой черно-белой фотографии в позолоченной рамке на меня смотрела моя бабушка, снятая в день своей свадьбы. Она сидела, спокойно выпрямившись, сложив на коленях руки, подкрашенные хной. Ее блестящие, черные как смоль волосы были разделены посредине четким пробором. Отсвет на фотографии заставлял бинди гореть между идеальных дуг бровей, и она была задрапирована в экстравагантную ткань – сложный узор танцевал по краям ее сари.

Странное ощущение пришло и ушло, прежде чем я смогла в нем разобраться. Потом Джозеф пробежал по коридору, разминувшись со мной всего на два дюйма, чуть не сбив меня с ног.

– Прости! – прокричал он и ринулся за угол.

Я оторвала взгляд от фотографии и спаслась в своей новой комнате, закрыв за собой дверь.

Плюхнувшись на пушистое белое одеяло, я сняла с себя кроссовки об изножье кровати. Они с глухим стуком упали на ковер. Я уставилась на темные, без украшений стены спальни. Мама хотела, чтобы эта комната была розовой, как и моя прежняя, – какая-то психологическая чушь насчет того, чтобы дать мне опору в знакомом окружении. Какая глупость. Цвет стен не вернет Рэчел. Поэтому я сыграла на жалости, и мама позволила мне выбрать вместо розового эмоциональный полуночно-синий. Благодаря нему казалось, что в комнате прохладно, и белая мебель выглядела утонченной.

Маленькие керамические розы свисали с повешенной мамой люстры. Но с учетом темных стен это не делало помещения чересчур женственным: выбор цвета помог. И я впервые имела собственную ванную комнату, что было определенно плюсом.

Я не повесила на стены набросков или картин и не собиралась этого делать. В день перед отъездом из Род-Айленда я сняла со стен множество приколотых мной фотографий и рисунков, и последним из них – карандашный набросок профиля Рэчел.

Я уставилась тогда на этот рисунок, дивясь тому, насколько на нем она выглядит серьезной. Тем более в сравнении с легкомысленным выражением ее лица, когда я в последний раз видела ее в школе живой. Я не видела, как она выглядела на похоронах.

Ее хоронили в закрытом гробу.

– Милая? Ты спишь?

Я вздрогнула, услышав голос матери.

Сколько времени прошло?

Я немедленно встревожилась. Ручеек пота катился сзади по моей шее, хотя мне не было жарко. Я оттолкнулась и села на кровати.

– Не сплю.

Глаза мамы внимательно исследовали мое лицо.

– Хочешь есть? – спросила она.

Все признаки того, что недавно она сердилась на меня, исчезли. Теперь она выглядела обеспокоенной. Опять.

– Обед почти готов, – сказала она.

– Папа дома?

– Еще нет. Он работает над новым делом. Наверное, некоторое время он не будет приходить домой к обеду.

– Через пару минут я буду на кухне.

Мама нерешительно шагнула в комнату.

– Первый день прошел ужасно?

Я закрыла глаза и вздохнула.

– Ничего неожиданного, но я бы предпочла об этом не говорить.

Мама отвела взгляд, и я почувствовала себя виноватой. Я любила ее, правда. Она была нежной. Она была заботливой. Но за последний год ее присутствие стало болезненно-навязчивым. А в последний месяц мамину гиперопеку с трудом можно было выносить. В день нашего переезда я весь шестнадцатичасовой перелет до Флориды молчала, хотя и не из-за нее – я боялась летать и вообще боялась высоты. А потом, когда мы сюда прибыли, Даниэль рассказал, что после моего выхода из больницы подслушал спор мамы с папой о моей госпитализации. Само собой, мама была за: кто-то будет все время за мной наблюдать! Но у меня не было никакого желания готовиться к экзаменам в палате с мягкими стенами. И, поскольку эффект, произведенный моим грандиозным жестом – присутствием на похоронах, – явно улетучивался, мне нужно было держать свое сумасшествие в узде. Казалось, у меня это получалось. До сегодняшнего дня.