Астрит.

Была бы у меня возможность первой написать ей письмо, предупредить, чтобы не верила Ингрид, чтобы не волновалась. Но руки тети быстрее.

Теперь уже все. И в этом виновата я сама. Больше некого винить.

Бледное солнце карабкается по небу, заползая своими лучами в мою мрачную холодную обитель. Самый страшный рассвет….

— Подъем! — звучит голос Ингрид из-за двери, затем гремит ключ, и женщина вваливается внутрь. Вот только я не спала.

Она бросает в меня упрекающий взгляд и выдает целую тираду про синяки под глазами и мой жуткий вид.

— Я, кажется, ясно дала понять, что если эта свадьба не состоится, отвечать будет Астрит, — цедит женщина, зная, как бить по больному. — Вставай. Надо в порядок тебя привести.

Под “порядком” обычно подразумевают поход в купальни, но Ингрид вызывает на дом банщиц, которые натирают мою кожу до красна. Наверное, боится, что сбегу.

Сбежишь тут, да. При всем желании и двух шагов от них не ступишь. А если и удастся… Астрит.

Девушки убирают мочалки и достают тягучую, как смола сладко пахнущую пасту.

— Потерпи, — говорят они мне, а затем тело пронзает такая боль, будто живьем содрали кожу. Нет. Кожа на месте, но горит неистовым пламенем. А слезы беззвучно катятся по щекам.

После ванной велят идти в комнату Ингрид, где уже ждут другие дамы с пышным платьем в руках.

Оно алое, как лепестки розы. Платье настоящей богини. Но из зеркала на меня смотрит труп.

В глазах ни грамма радости, под глазами синяки, которые усердно маскируют женщины кистями. Успешно. Теперь вон и румянец на щеках. Живая прям. Да…

Только глаза они мне никак не зажгут и улыбку не натянут.

Даже с волосами эти чудесницы как-то управляются, несмотря на работу подвески, и собирают их в красивую высокую прическу. Прямо кукла. Красавица. Мертвая.

И это мертвое лицо покрывают золотой вуалью.

Под напутствия слуг и слезы Лали и Аниты мы садимся в повозку и отъезжаем от дома.

— Не смей реветь! — говорит мне Ингрид, хотя практически не видит меня за вуалью.

Не хочу смотреть на ее довольное лицо. Лучше в окно. Но шторку мне запрещают открывать. Следят за мной, как за преступницей, которая в любой момент может сбежать. А я отсчитываю минуты пути, понимая, что с каждым стуком копыт, приближаюсь к неизбежному.

Повозка останавливается, и вместе с ней замирает мое сердце. Опекуны выходят первыми, и тут же раздаются приветствия.

Не хочу выходить. Хочу раствориться в этой повозке, стать ее стенами или полом, только не туда.

— Элла! Не заставляй всех ждать, — заглядывает внутрь сальная голова дяди.

Он улыбается, но вовсе не мне. Меня он, если потребуется, за волосы отсюда вытащит.

Я поднимаюсь с неудобного сиденья, и чувствую, что ноги практически не держат. От волненья? Я разбита.

Едва выхожу наружу, в глаза бьет яркий солнечный свет. Раздаются ликующие голоса и на меня летят лепестки роз. Хоть готовились впопыхах, про традиции не забыли.

Сквозь прозрачную вуаль вижу ровную дорожку из белого камня, ведущую к храму с острым шпилем. Вдоль всего пути стоят девчонки и мальчишки лет десяти. Улыбаются, думая, что провожают меня в лучшую жизнь. А я иду на смерть. И эти лепестки сродни цветам, принесенным на мою могилу.

Высокие двери храма распахнуты, и едва я ступаю носком острой туфельки на порог, как звучит орган. Мелодии печальней не нашлось? Точно похороны.

И жених стоит в черном. Ко мне спиной. Нет. Обернулся. Лицо каменное, как в прошлую встречу. Совершенно его не понимаю. И не хочу понимать! Самодур!

Нужно сделать еще шаг, а я не могу. Ноги будто приросли, гости смотрят. Ждут. Уже слышу шепот в толпе. Нужно либо разворачиваться сейчас же и бежать, либо уже принять свою участь.