Какая гадость… Значит, уже все всё знают… И мусолят по углам… Какая гадость!

Она нашла отца там же, где и вчера. Он сидел в знакомом кресле, вытянув длинные ноги в истертых сапогах. Но начищенные серебряные пряжки неизменно блестели.

Барон одарил Луизу нарочито холодным взглядом:

— Ну… ты образумилась? — он старался быть снисходительным. — Надеюсь, ночь пошла на пользу, и твое решение переменилось. Я хочу услышать, что ты раскаялась.

Луиза выпрямилась, задрала подбородок. Упрямо покачала головой:

— Нет, отец. Я не стану питать вас ложными надеждами. Я ни за что не пойду за Бурделье. Хоть режьте! Таково мое слово.

Было ясно видно, как отец вцепился в подлокотники кресла до побеления костяшек. Вены на его висках угрожающе вздулись, лицо побагровело. Нет, он не ожидал такого ответа. Несмотря ни на что. Впрямь надеялся, что Луиза образумится.

Наконец, он с трудом разомкнул губы:

— Да как ты смеешь… перечить отцу? Ты — моя дочь, ты должна быть послушной, как и подобает дочери.

Луиза ни капли не смутилась. Нет, сегодня не было слез, как вчера. И не будет. Ни единой слезинки. Слезы означают бессилие. Теперь же Луиза чувствовала решимость постоять за себя. И ни отец, ни тетушка, ни все на свете священники не склонят ее к этому отвратительному браку. Да сам король бы не смог и не принудил против воли! Ни за что и никогда!

Она все же отвела глаза, в конце концов, это, впрямь, было непочтительно.

— У вас есть еще четыре дочери, отец. Надеюсь, все они порадуют вас послушанием.

Барон де Монсо даже притопнул от гнева:

— Неблагодарная бесстыдница!

— Простите, отец, но если вы продолжите настаивать, я выберу монастырь. Я никогда не соглашусь на этот брак.

Отец поднялся, заложил руки за спину. Мерил шагами старый паркет, нервно цокая каблуками. Его лицо светлело, но лоснилось от испарины. Наконец, он поднял руку, оттянул намотанный вокруг шеи галстук, словно ему не хватало воздуха. Шумно вздохнул несколько раз.

— Монастырь… — он кивнул, пожевывая губу. — Прекрасно! Никто тебя за язык не тянул!

Луиза замерла, холодея. Это было банальным блефом. Сколько бы она не твердила о монастыре — сама в это не верила. Всего лишь громкие слова. Оставалось надеяться, что отец тоже блефовал. Но теперь она опасливо молчала, видя, как лицо отца снова багровеет. Он вновь кивнул:

— Монастырь… Будь по твоему. — Он вздернул голову: — Отныне тебе нет места в этом доме. Завтра же на рассвете мы отправимся в Брез. И решай сама, дочь моя: либо ты останешься там навсегда, либо выйдешь женой мэтра Бурделье. Таково мое окончательное слово.

3. 3

Дорожная тряска сводила с ума. Луиза чувствовала себя мешком с орехами, в котором ежесекундно подскакивало все содержимое. К горлу подкатывал ком тошноты, и приходилось тайком выдыхать через рот, чтобы справиться с этим ощущением. И все под делано-безразличным взглядом отца, сидящего напротив. Оставалось только порадоваться, что в салоне старой скрипучей кареты было сумрачно, несмотря на ясное солнечное утро.

Прощание было невыносимым. Девочки рыдали, толком не понимая, что происходит, семилетний брат недоуменно стоял в стороне и смотрел исподлобья. Тетушка Аделаида молчала больше обычного. Лишь, обнимая, умоляла все это прекратить. Говорила о том, какой будет стыд, когда все откроется, когда придется вернуться. А придется! Но Луиза пыталась скрыть все страхи, держаться непреклонно и гордо. В тот момент она и впрямь уверилась в чем-то вроде предчувствия, и сама не могла его объяснить. В конце концов, до Бреза было около девяти лье — это целый день в дороге, если не загонять лошадей. И за это время произойти может что угодно. Может, сломается карета. Может, дорогу развезет. А может, отец утомится и все же передумает... Но экипаж уже выезжал на старую римскую дорогу, а барон де Монсо не обнаруживал ни малейшей склонности к переменам…