Выставляю компанию за дверь и выхожу на веранду. На витражные окна тоже нужно повесить занавески. И решётки поставить. Бывают же такие симпатичные — ажурные.

На лестнице стихает топот мальчишеских ног. Фати касается моего локтя:

— Ну что, всё вернулось на круги своя? — в её голосе слёзы.

— Это было ожидаемо. Ты же знаешь, Питер — город маленький.

— Прямо у дверей? Как собака?

Сверху доносится собачий лай.

— Давай не будем больше о собаках!

— Так зачем ты в дом-то его повела? — качает головой Фатима.

— Знаешь, хоть Германия и спец по фильмам для взрослых, но я за десять лет жизни там совсем забыла, что собеседника опасно приглашать домой. — Достаю из комода ящик с инструментами, оставшийся от прежних хозяев. — Пойдём крючки на место прибьём. После собеседования.

— Забеременеешь ведь снова.

— Ты будешь удивлена, но шторм по имени Алекс сегодня лишь омыл мои берега.

С молотком и гвоздём в руках ищу в стене прежние дырки.

— Дыхни-ка, — Фати, отыскав крючки в ворохе одежды, выпрямляется и с подозрением смотрит на меня.

— Да, я пила! — беру у неё крючок и прислонив к стене луплю молотком по шляпке гвоздя. — Потому что вечером Алекс придёт снова. И я… Я не знаю, что делать.

Сажусь на ворох одежды и прислоняюсь к стене. Теперь каждый раз входя в дом, буду вспоминать о нашей фееричной встрече с Алексом.

— Он любит тебя, — Фати, хватаясь за поясницу, встаёт на колено и усаживается рядом со мной. — И вряд ли когда-нибудь оставит в покое.

— Моё тело помнит его, — кровь приливает к щекам, когда я вспоминаю губы Алекса на шее, его жадные пальцы, терзающие моё лоно. Горячее прикосновение члена, рвущегося внутрь меня.

— Что про детей сказал?

— Хочет записать их на себя.

— Знаешь, кызы... — Фати берёт меня за руку, и я кладу ей голову на плечо. К моей матери вернулась память, но не разум. Поэтому Фати стала для меня второй мамой. — Я сегодня увидела Алекса и призналась себе, что хочу вернуться к нему. Я же тогда из женской солидарности психанула. У нас с тобой, сама знаешь, судьбы похожи. Но Алекс был хорошим хозяином. Дурил, конечно, но это из-за вседозволенности.

— А Юлю он тогда от вседозволенности на столе разложил?

Фати толкает меня плечом.

— Юля твоя та ещё провокаторша. Будто сама не знаешь.

— Я бы хотела её увидеть. Но даже не знаю, где искать.

Смотрю на часы — через полчаса приедет Алекс, а я сижу на полу и вспоминаю, как бывший муженёк меня лапал.

Фати подливает масла в огонь:

— Геля, ты живёшь прошлым! Кончай дурить. Алекс такую школу прошёл. Старых ошибок не повторит.

— «Воровка никогда не станет прачкой»[1], — поднимаюсь и, напевая, приколачиваю крючок за крючком.

Звонок в дверь оглушает, но ещё громче стучит сердце:

— Скажи ему — меня нет! Заболела, умерла, вышла в астрал и не вернулась.

Помогаю Фате встать, и, захватив молоток, смываюсь в комнату.

— Не дури, кызы! — несётся мне вдогонку.

— Уехала скажи! С хахалем!

В комнате холодно. Окно вроде закрыто было. Бросаюсь к нему — открыто! Срочно решётки и современные замки на все рамы и двери поставлю. Щеколда на старой —достаточно поддеть ножом. Хлопает входная дверь. Бегу к выключателю и вырубаю свет. Ныряю под стол. Детский сад, но если Фати не спалит меня, то, может, и прокатит. Высовываю руку наружу и забираю бутылку. Всё! Я в домике. Пью из горла и трясусь как заяц. Слышу, сыновья несутся по лестнице. Собака заливается колокольчиком. Ну конечно, а я-то думаю, кого не хватает в этом хоре голосов. Мальчики, не подведите!

— Вы к маме? — Борис сообразительнее Глеба, но беспечнее. Безоблачное детство в Германии не прошло даром. — Её комната здесь. Только постучитесь…