Я представила себе эту картину, не удержалась и прыснула со смеху, тут же зажав себе рот руками, но было уже поздно. Волкодав проснулся, поднял с подушки косматую голову, посмотрел на меня мутным сонным взглядом, в знак приветствия вяло шевельнул хвостом и зевнул, демонстрируя внушительные зубы. Потом попробовал встать, но не тут-то было. 

— Не возись, — сонно пробухтел Павел.

Пес снова попытался выбраться на волю, за что тут же был снова прижат сильной рукой к дивану.

— По жопе получишь, — пригрозил дровосек, все так же не разлепляя глаз.

Бродский беспомощно посмотрел сначала на меня, потом на хозяина и, попробовав притвориться змей, пополз к краю.

— Ю-ля, — протянул спящий бородач.

Псина вздохнула, обернулась к нему и, тихонько поскуливая, лизнула лицо.

Павел улыбнулся:

— Нарываешься.

Бродский, недолго думая, лизнул еще раз.

— Проказница.

— Еще какая, — хрюкнула я.

Услышав мой голос, Павел тут же открыл глаза. Изумленно уставился на волкодава, а тот воспользовавшись замешательством, еще раз смачно провел языком по заросшей щеке.

— Ах ты гад блохастый, — пророкотал Павел, норовя схватить пса за шкирку.

Косматая зверюга попыталась соскочить с дивана, но запуталась в одеяле и рухнула обратно, угодив прямиком на хозяина.

— Твою ж мать, — выдохнул тот.

Сколько эта псина весит? Килограмм восемьдесят? Не меньше. Бедный дровосек.

А еще более бедный диван! Такого зверского обрушения он вынести не смог, и, когда одна из ножек предательски подломилась, с грохотом завалился на бок. Пес скатился на пол, шустро вскочил на ноги и, улучив момент, бросился во двор, подальше от сердитого хозяина, а сам хозяин сидел, выпучив глаза и зачем-то прижимая к себе твердую, как камень, подушку.

Вот тут меня пробрало. Держать больше не было сил, поэтому засмеялась. Громко в голос, держась за бока и смахивая набежавшие слезы.

— Очень смешно, — смущенно проворчал Паша, — я, между прочим, собственного пса облапал, а думал, что это ты!

— Один-один, Пашенька, — промурлыкала я, вспомнив, как Бродский ко мне в кровать залез, и как я его с лесником перепутала. Правда Павлу в тот раз хватило деликатности, чтобы не смеяться надо мной, а мне вот не хватило, поэтому я продолжала веселиться.

Он откинул в сторону подушку и попытался встать, но этого не выдержала уже вторая ножка и тоже сломалась, да так удачно, что диван подскочил, треснул, и из обшивки вылезла ржавая пружина. Потом еще одна и еще.

Мужчина больше медлить не стал — проворно скатился с разваливающегося царского ложа и встал рядом со мной.

Мне было смешно и стыдно одновременно. Смешно — потому что утро выдалось веселым, а стыдно, потому что на дровосеке ничего кроме бороды не было. 

— Все, хана дивану, — с наигранной скорбью в голосе я подвела неутешительный итог. — старик не выдержал нашей буйной ночи. Придется покупать новый. Покрепче, чтобы троих запросто выдержал.

— Юль, хватит ржать!

— Я пытаюсь, но не выходит.

— А если так? — сгреб в охапку и поцеловал так, что искры из глаз посыпались, а смех тут же сошел на нет. — Все еще смешно?

— Уже нет, — встав на цыпочки, потянулась к нему, требуя продолжения, — но надо убедиться.

— Плутовка.

— Ворчун.

Отвечая на его поцелуи, я поняла, что вот это странное утро — это самое лучшее утро за последние годы. Даже не так, не за годы, а за всю мою жизнь.

Я чувствовала себя настолько живой и счастливой, что даже не верилось, что такое бывает.

И все это благодаря дровосеку.

***

Хорошо, что тараканы у меня в голове наконец заткнулись и прекратили доставать своим советами на тему «правильно-неправильно».