Каролина, не справившись с эмоциями, на мгновение закрыла лицо руками, а затем снова меня обняла. Информацию я приняла немного отстраненно. Все это происходило где-то когда-то и не со мной. Умом я понимала, что мне бы нужно получить ответы и на другие многочисленные вопросы, но задавать их сейчас не хотелось.

Наверное, это даже нормальная реакция: психика, как может, оберегает себя от потрясений, их ведь и так выше крыши. Скорее всего, позже придет осознание и откат, а сейчас я жаждала только одного — побыть в тишине и покое. О чем вежливо и сообщила собравшимся.

Розитта, убедившаяся, что помощь мне больше не нужна, помогла подняться старушке и под ручку аккуратно вывела ее за дверь. Выпив горький лечебный отвар, выяснив, где находится ночная ваза, и уверив Каролину, что меня можно оставить наедине с собой, я наконец-то осталась в комнате одна.

И вот тогда-то и пришел откат.

Я плакала, рыдала в подушку, била в нее кулаками, тихо орала, чтобы не дай бог не услышали и не прибежали спасать, снова рыдала…

Следующие три дня я пролежала в кровати, вставая только для того, чтобы сходить в туалет. Я просто ела, пила, сдержанно общалась с Каролиной и тихой служанкой по имени Татин, которая ухаживала за мной. Изредка ко мне заходила Розитта, приносила обед, она служила здесь поварихой и за неимением должного числа слуг частенько выполняла их обязанности. Постепенно я смирялась с тем, что произошло, узнавала местную жизнь, пыталась понять, где именно оказалась, слушала болтовню «сестры». Много размышляла и вспоминала. А вспомнить было что. Целую жизнь!

3. 1.3

Наш провинциальный городок не отличался размахом, но был уютным и знакомым мне до каждого уголка: зеленые дворики у пятиэтажных хрущевок, магазин «Культтовары» — место детского паломничества, где можно было на сэкономленные копейки купить красивую заколочку или маленькую куколку, парк отдыха с любимыми аттракционами — «Сюрпризом» и каруселью, где вместо лошадок почему-то были олени. Я училась в неплохой по местным меркам школе, летом носилась с девчонками и мальчишками по окрестным полям и рощам и в целом росла девочкой живой, веселой, доверчивой и открытой миру. Ровно до тех пор, пока родители не развелись.

Папа, помахав ручкой и забрав новый телевизор, ушел к «любви всей свой жизни», а мама, вынужденная взять на работе две с половиной ставки, не зная, кого оставить со мной (единственная бабушка жила в Норильске), не придумала ничего лучше, как перевести меня в школу-интернат. То, что дети в интернате живут совсем по другим законам, я поняла сразу: когда на вторую ночь в палате девочки устроили мне «темную». Устроили даже не со зла, просто так — потому что всем новичкам положено было пройти через ритуальную головомойку. Видимо, повела я себя при этом, по их понятиям, достойно — отбивалась молча, потом никого не сдала училкам, — потому что отстали от меня быстро. Друзей я в этой школе не приобрела, кроме рисковой девчонки Ирки, но и изгоем не стала. Просто замкнулась в себе, ушла в книги, и взаимодействовала с классом лишь по мере необходимости.

Едва настали «благословенные» девяностые, мама со всей дотошностью раскопала у себя очень-очень далекие, но все же еврейские корни, и уехала в Израиль по спецпрограмме. Она звала меня с собой, но я отказалась. Во-первых, к тому времени я уже училась в институте культуры в Москве (его как раз переименовывали в университет) и не хотела бросать вуз — высшее образование представлялось мне чем-то совершенно необходимым, чтобы устроить хорошую жизнь. А во-вторых… во-вторых, именно тогда рядом со мной появился Лёнька. Светлые кудри, зеленые очи и запах тела, который сводил меня с ума. В порыве нежности я часто прижималась к его шее и вдыхала чудесный аромат топленого молока, думая: «Боже, как же мне повезло, что это счастье — мое».