«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в отца Кима. И однажды поранилась.

Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба и хлеб представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.

Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей корвалолом, валерьянкой и, бог знает, чем еще, отыскивая вату и бинт, она стояла молча и заворожённо глядела, как темно-красные капли часто срываются с ее порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.

Тогда Ким впервые за все время психанул на нее. Он грубо схватил ее за локоть, подтащил к раковине и, включив воду, подставил ее руку под струю.

Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.

Киму позвонили с отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.

Оказалось у матери случилась истерика и работники были вынуждены вызвать скорую.

Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор – молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью – сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв, но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос – какого заболевания, он ответил, что возможно у его матери шизофрения.

Женщину положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал стопятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла его жизнь, и что вот теперь ее нету и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись с матерью, мужчина ответил: – «А ты сам-то еще не понял? Твоя мать психическая».

Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времен состояние ее улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что, если они увидят темные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.

Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом не просыхающего отца.

И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая ее ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождем и снегом, хочет забрать в себя все живое на своей поверхности. Что темное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждет, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей.

У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.

Последний раз взглянул на закрытый Валеркин гроб, – хоронили в закрытом, – и мысленно пообещал: «Я найду их, брат». Хотя пока не понимал – как искать, где, но в глубине души был убежден, что найдет. Рано или поздно это обязательно случится.