– О, у вас гости? Чье дите? – спросил он, с любопытством заглядывая в коридор.

– Какое дите? – не поняла Валя.

В эту секунду из спальни выскочил мальчик лет пяти и тут же скрылся в кухне. Ким похолодел. За эти годы он научился безошибочно определять, кто перед ним: живой или мертвый. Мальчик без сомнения был мертвым. Призраком когда-то жившего человека.

– Показалось. Наверное, у соседей, – пробормотал Ким.

Призрак вышел из кухни и подошел к Вале. Он был белобрысым. Конопатое лицо было бледным. Голубые, как у Вали глаза, смотрели на Кима безэмоционально.

Тогда за ужином Ким впервые спросил у Вали, были ли у неё дети. Зная заранее ответ, он старался не глядеть на мальчика, ему почему-то казалось, что по его взгляду Валя догадается, что ее ребенок здесь, рядом, пришел за ней и терпеливо ждет ее.

Женщина вздохнула, впервые за все эти годы посмотрела на Кима тяжёлым, словно пятитонновым взглядом и дрожащим голосом призналась:

–До встречи с твоим отцом сына потеряла. Утонул в ванне. Недоглядела.

Ким покосился на маленького призрака. Тот сидел на полу, скрестив ноги и, не отрываясь, смотрел на женщину. Со взрослым спокойствием, какое никогда не бывает у детей.

Через два месяца Валя умерла на работе. Внезапно, неожиданно для отца Кима, но не для него самого.

На похоронах и после Ким не мог смотреть на отца, потому что чувствовал себя предателем, словно это он убил мачеху. Отец постарел всего за несколько дней, осунулся, потемнел лицом.

Но во всей этой трагедии ужаснее всего для Кима было то, как его родная мать отозвалась о ней. Глядя на сына с этим огоньком в глазах, который бывает только у людей люто ненавидящих кого-то, она сказала:

– Это он ее довел. Конечно, он. Этот алкоголик, он же не человек вовсе. Я тебе говорю еще раз – прекрати с ним общаться, с этой нелюдью.

Сказала нервно-звонко, неприятно брызжа слюной. Сказала со злым удовольствием, что вот, мол, она-то знает, кто виноват в смерти Вали. И Киму снова было жалко мать. Но жалость эта теперь граничила с отвращением.

Пить отец стал по-черному. И как стал пить, так мать еще злораднее стала повторять: – «А я говори-ила! Говорила, что он алкаш конченный! А ты все – папа, папа, бегал за ним как собака неприкаянная! Вот чем он тебе отплатил! Твой папа!».

Ким слушал всегда спиной молча, снисходительно, с жалостливым отвращением, но иногда он оборачивался на нее с изумлением, потому что в какую-то секунду этого черного словесного потока, ему казалось, что мать начинает шипеть. Обернется, глядит на нее со страхом в темных глазах и ждет, что вот-вот должен показаться раздвоенный язык, вот-вот должны хищно сощуриться зрачки матери, он бы не удивился. Ведь он видел нечто большое, нечто такое, что срывает пелену с глаз. Удивительная способность. Неприятная способность, не нужная, лишняя, – так казалось Киму после смерти Вали.

Мать дурнела характером и было непонятно – из-за чего. Что с ней происходило, когда она оставалась наедине с собой, если, когда видела сына, превращалась в недовольную, мрачную, побитую жизнью женщину? Какие мысли роились в ее голове, какие призраки прошлого преследовали ее?

Нарочито громко она ставила тарелку с супом на стол, не смущаясь тем, что бульон всякий раз расплёскивался. Затем сердилась на этот расплёсканный бульон, хватала тряпку, быстрыми движениями возила ею по столу, вздыхала, швыряла эту тряпку в раковину, почти хрипела от злости, сдерживая внутри своего бледного тонкого горла и чахлой груди беспричинный гнев.

«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.