С Большого мы свернули налево, на Лахтинскую, узкий, короткий проезд, уже совсем лишенный и света, и воздуха. Но, не дойдя до Большой Пушкарской, Граф потянул нас в сторону, в огромный подъезд, по пещерному гулкий и темный. Откуда-то сверху, с потолка, если он там был, свешивалась голая лампочка, едва высвечивая выбоины в цементном полу. Помню, что мне ужасно досаждала ноша. Она не была уж так непосильна, но летом я повредил плечо – задело бадьей с раствором, которую нам подавал на крышу кран, – и теперь оно тупо саднило при любой нагрузке. Я перехватил сетку левой рукой и хотел было спросить, на какой же этаж нам тащиться. Но Сергей прошел мимо лестницы, дальше, в темноту, куда электричество не достигало вовсе. Мы последовали за ним, уже сбившись кучнее. Но тут заскрипела едва заметная в потемках дверь, и мы вывалились в следующий двор.

Попали не в непонятное, но уже совершенно не ленинградское, а петербуржское. Крошечный асфальтовый пятачок, сдавленный с четырех сторон стенами; три освещенных и одна, как раз за нашими спинами, совершенно глухая. Кладка тянулась бесконечно вверх. Хотя в домах и было всего пять этажей, но из-за того, что они стояли так близко, стены эти давили на мозг нестерпимо. Я чувствовал, что они непременно должны сойтись над головой, замуровав нас в кирпичной камере наглухо. И было до чрезвычайности странно видеть в конце этого вертикального тоннеля пяток звезд, словно случайно заглянувших в колодец. К вечеру тучи разошлись, и небо высветилось.

Хотя подъезд выходил во двор, лестница оказалась неожиданно широкой, почти парадной. Мы так и поднимались по ней попарно, а встретившийся нам мужик прижался к стене и проскользнул бочком. На последнем пролете я, честно признаюсь, вцепился в сетку уже обеими руками и даже совершенно перестал слушать, что там вещает Лена. Но Граф уже достал из кармана связку ключей, поколдовал над замками двери и впустил нас в прихожую.

– Обычная коммуналка, – объяснял он, пока мы толпились у вешалки. – Две комнаты, кухня, санузел раздельный, коридор прямой кишкой от входной двери и до сортирной. Но хозяин второй комнаты – геолог и дома бывает разве что месяц в году. Потому хата, считайте, почти отдельная.

– А как же – та, на площади Революции? – спросил я.

– Разменяли. Мать умерла, сестра вышла замуж и, пока я служил, все и решила. Им однокомнатная где-то на юге. Мне – комната, но очень удачная. Я поставил единственное условие – все что угодно, но только на Петроградской. И желательно рядом с Большим.

Он провел нас в комнату, почти квадратную, метров пятнадцать, не больше. Слева в простенке диван-книжка, рядом торшер. Большое двустворчатое окно; далее, вдоль стены, длинный письменный стол. Против дивана шкаф с книгами, а под углом к нему тумбочка с магнитофоном. Здоровенный ящик был у Графа – килограммов пятнадцать магнитно-проницаемого железа. Вид у него был богатырский, и прозывался он мужественно – «Тембр». Хотя я бы переименовал его в «Грохот», потому что на страшной скорости девятнадцать сантиметров в секунду он дребезжал, будто бы звуки пачками осыпались с крутящейся ленты и звякали, проваливаясь под фальшь-панель. Но Граф любил его и скорей согласился бы жить на улице, чем остаться без гремящей игрушки.

Хозяин сел на диван, пригласил на свободное место Лену. И Мишка, конечно же, сразу подтащил себе стул так, чтобы оказаться рядом с невестой. А я прихватил со стола бутылку, срезав наскоро полиэтиленовую пробку, и забился в дальний угол, где для таких же, как я, был брошен свернутый половичок. Налил стакан до половины, а бутылку спрятал за спину, считая, что, как послушный носильщик, имею на нее полное право. Интели на диване… Интели – значит – интеллигенты. Так звали подобную публику в одном из романов братьев Стругацких. Этих я знал почти наизусть… Так интели наши попробовали было зацепиться своими еще полутрезвыми языками, но тут же их оборвали. Ввалился гость, следом другой, а потом народ повалил косяком, вроде весенней корюшки. Так что дверь даже не запирали.