– …не в товариществе дело. Если будем потакать друг другу, то эдак кто знает до чего докатимся. Мы учимся не за свои деньги. Государство оплачивает наши дипломы авансом, чтобы потом мы могли честно вернуть ему затраченные на нас средства. Я не уверена, что Сергей Львов отработает свой долг.

Староста говорила как будто писала. А писала – словно бы думала. И получалось у нее отвратительно. Горе в кубе даже непроизвольно ерзнул в сторону, но податься уже было некуда.

– Будет ли группа ходатайствовать, чтобы Львова оставили в институте? – спросил Шубин.

– Нет, – ответила за всех староста.

И никто не перечил.

– Видите ли, Львов. – сказал Горьков: вот он-то уже глядел только в столешницу. – Мы пытались быть объективными, толерантными. И кафедра, и деканат пошли бы на нарушение собственных же инструкций. Принципов, если говорить высоким штилем. Но – если бы это было обоснованно. У вас есть потенциальные возможности для занятий физикой, однако научная работа, современная научная работа, предполагает совместную деятельность довольно-таки большого количества людей. Неуживчивый человек опасен для научного коллектива в той же степени, что и тупой. Я бы сказал, что они оба в равной степени бездарны. Но вы пока еще молоды. И ваш стиль поведения – всего лишь юношеская бравада. Так же и резкость ваших товарищей – следствие того же, извините, незрелого максимализма. Может быть, вы попробуете еще раз объясниться, достичь какого-то разумного компромисса…

– Зачем? – спросил Граф.

На том все и закончилось…

– Ты прав, – заявила вдруг Лена.

– В чем?! – изумился я. – В том, что молчал?

– Нет. Ты прав, когда сравнил историю исключения Графа и убийства оленя на Кольском. Вообще люди делятся на два рода. Одни противостоят обществу. Это олени, благородные и несчастные звери. Другие к обществу приспосабливаются. Как крысы…

Ее даже передернуло, когда она упомянула этих зверьков.

– Да – олени и крысы. Одни слишком горды, чтобы выжить, другие всю энергию тратят на приспособление…

Чем-то меня сравнение это задело. Не скажу что люблю пасюков, но никогда не шарахался, увидев один длинный хвост. Ощущал я к ним не то чтобы привязанность, а некое сродство, странное, но не такое невероятное. Позже, на заводе, когда я перекуривал со слесарями у ящика с песком, рядом со сборкой, бригадир рассказывал, как еще пацаном в двадцать девятом году видел исход крыс из цирка. Вагон не сумел подняться на Симеоновский мост, говорил он, и застрял против Караванной. А они шли и шли, сотнями, тысячами, плотной колонной, спасаясь невесть от чего. Говорили, будто бы крысиный король завелся там в тайных ходах под звериными клетками. Крыса-каннибал, что убивает своих ради пищи. В общем, моральный урод, презревший всю подпольную этику, решивший отныне жить лишь ради самого себя. И почему эти кровожадные хищники так боятся убивать внутри рода – никто не ведает. Но в этих случаях они предпочитают уходить, а не сражаться. Пускай этот король и самый сильный из подобных себе, однако же думаю, что два-три бойца загрызли бы его насмерть. Люди поступили бы именно так, и я даже знаю один подобный случай.

А крысы ушли. Вдоль по Фонтанке, мимо подстриженных лип, мимо оштукатуренных стен текла серая живая река. Плотно сбитая, мускулистая колонна шествовала напряженно и целеустремленно, перекрыв движение по всему району. Справа и слева от нее бежали отряды боевого охранения. Самые сильные, умелые, отважные крысы-бойцы двигались, разделившись на мобильные группы, готовясь каждую секунду вступить в бой, защищая сородичей. И – погибали. Потому что все вороны, все бездомные собаки и коты города собрались, сбежались, слетелись на невиданный доселе пир, на дармовое угощение. И дворники караулили в подворотнях, вооружившись широкими скребками, что прятались до первого снега в чуланах. Они опускали лопаты с размаха, плашмя, не целясь, норовя прихлопнуть несколько зверьков одним ударом. Но мало кто умирал безропотно, большинство сопротивлялось, визжа и щерясь.