– Рыбкин! – раздался радостный вопль Горохова в калитке. – Ты все-таки приехал!

– Сам удивляюсь, – ответил Рыбкин.

– Ничего-ничего, – Горохов отчего-то выглядел суетливее, чем обычно. – Сейчас выпьем, посидим, посмотрим… футбол. Ты ведь любишь футбол, Рыбкин? Или какой-нибудь боевичок? А? А уж завтра – шашлычок и все прочее? Или сегодня? А хочешь я сделаю настоящий узбекский плов? Ты не забыл? Я умею, Рыбкин!

– Послушай, – Рыбкин поморщился. – Я же только что из Красноярска. Акклиматизация на акклиматизацию. Часовые пояса. Самолет. Можно, я где-нибудь упаду?

– Не вопрос! – как будто обрадовался Горохов. – Только уж тогда выключи телефон.

– Разберусь, – пообещал Рыбкин.

Телефон был уже у него в руке. Сашка не отвечала на звонки.

…

Борька положил его в гостевой комнате. Рыбкин собирался поваляться, обдумать происходящее, навести, как он всегда говорил себе сам, «порядок в чувствах», но подушка почему-то оказалось сгустком тьмы, в которую Рыбкин окунулся с головой. Когда же он проснулся, то еще долго не мог понять, утро или вечер за окном? За окном оказался следующий день.

– Горазд же ты спать, – посмеивался у казана, в котором подходил плов, Борька. – Полегчало?

Рыбкин, который успел привести себя в порядок и даже, преодолевая проклятую гравитацию, побросать не такое уж послушное тело к перекладине Борькиного турника, полулежал в шезлонге. Вокруг – от двухэтажного гороховского особняка и до заднего забора участка, за которым начиналось и тянулось до бетонки и хилого перелеска выстриженное до колючей стерни поле каким-то чудом уцелевшего совхоза, – царило ухоженное хозяйство его жены Нинки. Банька, беседка, летняя веранда, сборный бассейн у баньки, не захотела Нинка ладить уличный и капитальный, глупой ей показалась эта Борькина затея в стране, где лето начинается в понедельник, а кончается после обеда, хотя и случались жаркие недельки, не без этого, а между этим сплетение нескольких дорожек, приличные лоскуты зеленого газона и лишь вдоль дома отдельный розарий. Не любила Нинка суеты и бардака даже в садоводстве. И дорожки проложила, как распинался Борька, единственно верным способом. Сразу после окончания строительства велела застелить двор газоном, отметила через полгода протоптанные Борькой сообразно его естественным надобностям пути и приказала эти пути и забетонировать. И вот теперь ее благоверный и непутевый муж приплясывает возле уличной печи, изображает из себя знатока узбекской кухни и улыбается так, словно его улыбка может обратить кислый день в сладкий. Как она терпит тебя, Борька? Ведь для такой женщины, как Нинка, идти с тобой под руку – это словно подъехать к красной каннской дорожке на запорожце. Или есть у тебя какие-то скрытые таланты?

– Давно газоны-то подстригал? – спросил Рыбкин. – Нинка приедет, голову оторвет.

– Не оторвет, – заулыбался Горохов. – Отпустил садовника на неделю, на днях вернется, подрежет все как надо. Знаешь, это ведь двойной отпуск. Ну, с возрастом приходит. Всякий отпуск умножается на два. Даже если один из супругов отбывает в теплые края в одиночестве. Отдыхают-то оба. Зачем мне здесь садовник? Даже если я никого в дом не вожу. А я не вожу, ты знаешь. Супружество – это святое.

– Знаю, – кивнул Рыбкин и подумал. – «А ты хоть куда-то кого-то водишь? Или тем и забавляешься, что выходишь в порночаты и смотришь, как чужая женщина собирает мебель из Икеи?»

– Не люблю это слово, – заметил Рыбкин. – Супруги. Есть в нем что-то поганенькое. Что-то от ярма или от тяглового скота.