– Передам на словах, – пообещал Рыбкин.
Ему хотелось выть. В ушах тянулась все та же нота. Слайдера на пальце не было.
Глава четвертая. Блюз
«Something told me it was over»[9]Etta James. «I'd Rather Go Blind». 1967
В колонках частил рэпчик. Ну, хоть не какой-нибудь Иглесиас, которым обдавало всякого оказавшегося рядом, когда из машины выбирался Сергей Сергеевич. Хотя под Иглесиаса можно было хотя бы потосковать или вздремнуть. С другой стороны, тосковать под рэпчик было даже проще. Основательнее. Обычно Толик запускал случайным пассажирам «Дайр Стрейтс», как нечто, на его взгляд, равноудаленное для всех обладающих теми или иными акустическими пристрастиями, но в этот раз слушал то, что нравилось именно ему. И это было чем-то новеньким. Вокруг все было чем-то новеньким. С той самой минуты, как Рыбкин вышел из аэропорта. И грязные ругательства, и раздраженное хлопанье ладонями по рулю Толика, когда тот увидел ползущую по Риге в сторону Москвы вереницу дачников, тоже. Новая жизнь? А куда же тогда делась старая?
– Воскресенье, – сказал Рыбкин. – Стоять тебе, Толик, на обратном пути в этой пробке – не перестоять. Впрочем, нечего беспокоиться. Каждый из тех, кто сейчас в офисе, распластается, чтобы подвезти шефа до дома.
Нет. Рыбкин не сказал этого. Подумал. И еще подумал следующее:
«Почему это ты, Толик, сегодня не разговариваешь с пассажиром? Обычно же рта не закрываешь?» Хотя, что такое это «обычно»? Сколько раз Рыбкин садился в машину президента компании? Раз пять? «Чем ты обычно занимаешься, Толик? Возишь Фаину Борисовну? Или секретаря президента Лидочку? По магазинам и бутикам? Какую музыку ты заводишь им? И о чем ты с ними говоришь в дороге? И только ли говоришь?»
Рыбкин закрыл глаза. Не было никакой разницы, чем занимался Толик с любовницей Клинского или с его молодящейся женой, которая на людях вела себя с водителем мужа, как с шалопаем-сыном. Чмокала в щеку и поправляла воротник рубашки. Сейчас важным было только одно – вернуть в мир Рыбкина, в котором Толика не было вовсе, гармонию. Распутать, связать, оживить, продолжить, успокоить, вдохнуть и выдохнуть. Дышать. Или все хорошее в его жизни как раз смертью отца и завершилось? Только причем тут отец? Не было у него с отцом особой близости, Рыбкин и созванивался с ним раз в неделю скорее не для того, чтобы укрепить какую-то связь, а для того, чтобы убедиться, что связи никакой и нет. Так была ли в его жизни гармония? Или это была не гармония, а сама жизнь? Повисшая над пропастью…
Сашка… Черт возьми… Кто бы мог подумать, как быстро незнакомый, случайный человек окажется частью твоего фундамента, Рыбкин. Опорой. Краеугольным камнем. Смыслом. Воздухом. За какие-то месяцы, недели, дни, часы. Впрочем, почему же незнакомый? Разве хоть кого-то Рыбкин исследовал так же? Глазами, руками, языком? Хоть кого-то слушал так же? Слышал так же? Хоть кем-то он дышал? Дышал, конечно. И дышит. Юлькой, кем же еще. Но это другое. Это дочь. Это то, что незыблемо. При любых обстоятельствах. То, ради чего он будет готов расстаться с жизнью, не задумываясь. А вот Сашка… Она и есть жизнь… Черт, черт, черт… Скорее бы Вовка Кашин ее отыскал. Ничего не нужно, ничего. Только увидеть. Только узнать, что у нее все в порядке. Убедиться!
Машина остановилась. Рыбкин вздрогнул, понял, что все-таки задремал, и увидел в окне деревенскую улицу. Приехали. Вот и знакомая калитка. Интересно, а в Борькиной жизни гармония есть?
Толик молчал. Сидел за рулем, не оборачивался, не смотрел в зеркало. И радио в его машине молчало. Так, словно никакого Рыбкина – управляющего директора огромной корпорации в машине ее же президента не было. Да. Что-то новенькое. Рыбкин подтянул к себе сумку, проверил в ее кармане пачку бумаг, которые следовало передать Горохову, открыл дверь и вышел на вытоптанный Борькин газон. Толик уехал тут же.