Он был сам виноват – давно уже с гонщицами не спал. Бывали залетные птицы, но те вели себя безупречно, ну а Джин – эта женщина является олицетворением безупречности.

Но эта?! И ЭТУ женщину ему природой велено признать своей избранницей?!

Как же Доганн в тот момент ненавидел лисицу!

Он окончательно сдернул с нее платье и принялся снимать белье, а потом развел ноги в стороны.

– Нет! – закричала его лисица, тем самым распаляя ящерра еще больше.

И этот страх, это её отчаяние пьянило. «Не только ему одному страдать, пусть тоже мучается», думал он. «Пусть знает, что никаких привилегий она не получит, и статус её не изменится».

Он прижался к телу рыдающей девчонки и резко вошел.

Закричала его лиса, да так, что по его телу пробежала волна удовольствия. В тот момент любое её движение, любой звук вызывал удовольствие. Ощущение у него было, будто после продолжительной жажды ему дали напиться: первый стакан – чистая родниковая вода, второй – в меру сладкий лимонад, третий – выдержанное вино.

– Лисица, – прошептал он, вбиваясь в её тело. – Сладкая какая лиса…

Внимательно оглядел свою женщину. Она вся была под ним – напряженная как камень, и в то же время – мягкая, беззащитная. Ему так и хотелось сказать – нежная.

– Какая сладкая гонщица мне попалась…

Он не узнавал ни собственный голос, ни тон. Не знал, зачем делает её положение еще более унизительным, зачем насмехается. А не мог иначе! Будто природа вместе с влечением к этой девчонке, наградила его этим желанием – задавить, унизить.

Удовольствие накрыло его ударной волной.

Находиться в ней было приятно. Но когда градус возбуждения начал спадать, он отшвырнул её в сторону, намеренно грубо, не оставляя сомнений в том, кто она для него. Девчонка не пыталась сопротивляться – послушно откатилась в сторону и заледенела в позе эмбриона.

Она не издавала ни звука, и вначале эта тишина воспринималась как благословение свыше. В его комнате, на его территории было тепло, камин (он их так любил) создавал атмосферу покоя и уюта.

Женщина по-прежнему лежала на краю кровати, не двигаясь. Платье было запачкано – следы крови. Еще немного – и можно позвать охрану, пусть уведут её. Еще немного.

Он и сам не понимал, в какой момент тишина начала пугать. Нелепая мысль не давала покоя: вдруг он слишком ей навредил.

Слишком – это как? А как «не слишком»? Не слишком сильно надругался?

Судья наклонился к юной женщине, прислушался то ли к дыханию, то ли к пульсу. Видимо, услышал слишком много, а может ничего не услышал, но он перевернул её на спину, и смог наконец-то заглянуть лисице в глаза… да так и замер.

Она была потрясающе красива! Почему он раньше этого не замечал, считал её посредственной? Куда смотрел?

А её глаза. В них не было ни злости, ни ненависти – одно глубокое отчаяние. И слез было так много, что, когда он переворачивал её, капли разбрызгались в разные стороны.

В груди сдавило. И непонятно от чего: то ли от осознания того, как он поступил с вобщем-то, ни в чем неповинной девушкой. Ведь, как бы он себя не убеждал в обратном, голос рассудка твердил, что она не виновата в том, что была для него выбрана. Да и непонятно, кто выбирал, но уж точно не она. Вон, трясется как. Наверняка мечтает оказаться подальше отсюда.

Он прикоснулся к её лицу, и (что это за чувство – щемящая нежность?), склонился к девушке, чтобы поцеловать.

От переизбытка чувств Марлен была на грани срыва. Эта его нежность обескураживала, вновь разгоняла по телу только-только осевший страх. Но лисица была не вправе ни убежать, ни повлиять на ситуацию. Она лишь робко положила руки не плечи судьи, надеясь, что сможет хоть немного смягчить его поведение. Этим поступком она давала понять: я не вырываюсь, я послушна, делай со мной, что заблагорассудится.