– А какой лоб считать узким? – осведомился Поль.

– А какой широким? – вопросил Симон.

– Mon primitif, а как бы ты это определил? – поинтересовалась Колетт.

– Спроси лучше у Поля, – ответил Симон, – он в таких вещах разбирается.

– А где Янн? Вот уж он бы нам пару портретиков намалевал, и мы бы поняли, что к чему, – ухмыльнулся Поль.

– Не смей говорить таким тоном о моем любимом художнике! – одернула его Колетт.

Она собиралась устроить в Париже большую выставку Янна Гаме. Единственная проблема заключалась в том, что он об этом даже не догадывался. Положа руку на сердце, он об этом и слышать не хотел, а предпочитал расписывать свои изразцы, просто с ума сойти! И это художник, который был рожден создавать большие картины! Но все большое его пугало. А может быть, он еще просто не нашел свой сюжет, свою музу? Море, женщину, религию. Некоторым хватало всего-навсего кусочка пирожного, судя хотя бы по Прусту и его «мадлен»[61].

– Что вы как подростки, в самом деле! – накинулась на приятелей Мариклод.

– А ты – как моя покойная тетушка! – парировала Колетт. – А что твоя дочка, уже родила тебе внука?

Колетт вставила в мундштук слоновой кости новую «голуаз», предварительно отломив фильтр.

– Боже мой! Кажется, вот только вчера я сама была не старше Клодин, а сегодня нате вам, пожалуйста, вот-вот стану бабушкой. Ну, через два месяца.

– Она тебе не сказала, от кого ждет ребенка? – Колетт выпустила колечко дыма.

– Я хотела порыться в ее дневниках, но не смогла открыть замок, – надулась Мариклод.

Симон разглядывал Колетт. Очертания ее губ выдавали чувственную натуру, сеть тоненьких морщинок на лбу словно свидетельствовала о склонности во всем сомневаться, но никогда не поступаться выстраданными убеждениями. Все ее черты отличались аристократической соразмерностью. Она была прекрасна.

– Да, кстати! Mon primitif, не знаешь ли ты экономку, которая могла бы помогать Эмилю и Паскаль? А то его паркинсон прогрессирует, да и ее… как бишь? Деменция? Когда все забываешь? Иначе они там в лесу совсем одичают.

– С чего бы это, у них же миллион приблудных трехногих собак и одноухих кошек. С ними не одичаешь. Да еще и кучу блох получишь в придачу, бесплатно, – прощебетала Мариклод и поправила аккуратно уложенные рыжие локоны.

– И клопов, – добавил Поль.

– И вшей, – заключила Мариклод.

– А вдруг Гуашонов прокляли? – прошептала Сидони.

– Кто, ханжа-католичка? – спросил Симон.

– Ну вот, опять вы за свое, – простонала Мариклод.

– Мы старые. Нам можно, – сухо возразила Колетт.

– Я не старая, – огрызнулась парикмахерша и еще раз поправила локоны. – Я просто прожила на свете немножко дольше, чем другие.

– А знаете, что самое печальное в высокой продолжительности жизни? – внезапно серьезным тоном спросил Поль.

Все выжидательно посмотрели на него.

– Что у тебя больше времени, чтобы стать несчастным.

– Лорин! – Женевьев Эколлье выдвинула подбородок, как бушприт парусника. Марианна от испуга чуть не выронила чашку, которую подал ей Жанреми.

Официантка послушно стала по стойке смирно у кухонного стола.

Конец ознакомительного фрагмента.