В абсолютной тишине прошла минута, а затем чёрная мамба произнесла, не поднимая глаз:

– Ата Эйо, вы с аритой примерного одного роста, как я смогла заметить. Одолжите ей, будьте добры, свой плащ.

Но помощь незнакомой аты не понадобилась. Я и глазом моргнуть не успела, как на мои плечи опустилась мягкая тёплая ткань, и меня сразу окутал лёгкий запах жасмина со сладостно-терпкой, горьковатой ноткой шафрана.

Сначала я увидела руки. Широкие, смуглые, по-мужски жилистые. Белая футболка. Простая, без рисунка или орнамента, но с треугольной горловиной. Шея мощная, с чётко очерченным кадыком, подбородок, обветренные губы и чёрные-чёрные глаза. Жуткие до головокружения, несмотря на плещущееся в них неприкрытое сожаление.

– Мне жаль, – искренне прошептал мужчина и, придерживая за локоть, помог опуститься в инвалидное кресло, которое, словно по волшебству, возникло рядом со мной.

Хотя какое уж тут волшебство? Прикатил кто-то совестливый. Вон как все перепугались из-за моей безобразной истерики.

– Лучше? – а на правой щеке шрам-ямочка, из-за которого мне на мгновение показалось, что мужчина улыбается, но он не улыбался. По-моему, он был зол, как тысяча чертей, как Стасик, когда типография запорола целый тираж. Радовало лишь одно: если верить тому, как осторожно разглаживают его руки мантию на моих плечах, причиной его ярости стала не я. Не хотела бы я оказаться тем, кто довел его до такого состояния.

Он заметил, на что я смотрю, и уголки его губ дёрнулись.

– Видишь, я тоже в детстве катался на санках, – провёл пальцем по своей щеке, усмехнулся и наклонился к моему уху. – На твой шрам никто не смотрел. Можешь мне верить.

Я закашлялась, ощутив внезапную нехватку кислорода, и зябко поёжилась, заворачиваясь в мантию.

– Плевать. Зато слышали все прекрасно.

– Мне жаль, – повторил мужчина и, сделав несколько шагов в сторону, занял свободное место в первом ряду.

А мне – нет. Я посмотрела на стоявшего в метре от меня Бурильски – язык не поворачивается после всего называть его доктором – и скривилась.

– Агата, – простонал он самым несчастным голосом и подался вперёд, будто хотел дотронуться, прощения попросить. Гадость какая!

– Арита Вертинская, – бросила я и, наконец, посмотрела на ату Кирабо. Она улыбалась, и я снова отметила, что есть в её внешности что-то кошачье...

– Злишься... – мурлыкнула она, внимательно глядя мне в глаза. И нет, не спрашивала – подчеркивала очевидное. Поэтому я даже не моргнула. Да, злюсь. Злюсь и заочно вас всех ненавижу.

– Я понимаю... будь я на твоём месте, я бы... ух!.. – чёрная мамба сделала скорбное лицо, что ей совершенно не шло. – Но и меня пойми! Я не со зла, работа у меня такая поганая. Думаешь, кто-то хочет занять моё место? Да я хоть сейчас встану и уйду! Можно подумать, мне огромное удовольствие доставляет наказывать таких... Ай, – она махнула рукой и сжала двумя пальцами переносицу.

Одной мне кажется, что она переигрывает? Только у меня такое странное чувство, что разговаривает ата не со мной?

– Крутеньким, говоришь, наказание вышло? Мол, не того наказывать надо было? Как знать, как знать... По подвигу, как говорится, и награда будет... – усмехнулась мне грустно, любяще и строго. Как усмехнулась бы маменька своему нерадивому дитяти, обиженному на заслуженный шлепок по пятой точке. Одна беда, меня моя маменька не шлепала, она меня бросила. И папенька, кстати, тоже. Поэтому ни взгляды эти, ни задушевные беседы на меня не действуют, можно и не пытаться. К тому же, я полностью потеряла нить её рассуждений. Это она так извиняется за то, что моим бельём перед всеми трясла? Если да, то у неё плохо получается.