– Впрочем, об этом случае деменции можно было и не упоминать, – не отрывая глаз от бумаг, уточнял врач. – В кровном родстве с аритой Вертинской она не состояла.

Он говорил о воспитавших меня тётках, как о породистых лошадях, о матери с отцом так, словно зачитывал родословную кавказской овчарки, победительницы международных выставок и абсолютной чемпионки в собачьем спорте.

А потом перешёл к рассказу обо мне. И стыд удушливой волной окатил с головы до пят. Опалил. Жаркий, липкий, как взгляды чужих людей. Невыносимо. Когда проклятый докторишка вещал, как я в детстве болела ветрянкой, я терпела, и насчёт скоб на зубах в седьмом классе не сказала ни слова, но когда он во всеуслышание заявил о «целостности моей вагинальной короны», я вскочила, позабыв даже о сломанной ноге, и с ненавистью посмотрела на эскулапа, и краем уха не слышавшего о врачебной этике, на спокойно взирающую на это непотребство чёрную мамбу, на мужчин, рассматривавших меня, как редкий экспонат в музее, на ухмыляющихся с галерки женщин, я... я задыхалась.

Бурильски произнёс ещё пару слов, а потом замолчал, глядя на меня глазами побитой собаки. Ата Кирабо тоже молчала и, наклонив голову к правому плечу, смотрела куда-то в глубину зала и словно чего-то ждала. А затем, не поворачивая головы:

– У вас всё, доктор?

– П-пожалуй...

– Ну, что ж, мне всё понятно. И если ни у кого нет вопросов...

– У меня есть... – просипел кто-то, и я не сразу поняла, что это была я сама. Не знала, что умею издавать такие звуки. – Скорее, небольшое дополнение...

– Да? – мамба повернула голову в мою сторону, во взгляде предостережение, но я уже не боюсь. – И какое же?

– Ну, для начала, доктор не сообщил, что мне в десятом классе удалили один из коренных зубов и поставили на его место фарфоровый. Вот здесь, – я открыла рот и ткнула пальцем в нужное место. – Потом, вот тут, – я рывком приспустила юбку вместе с трусиками, демонстрируя всем присутствующим голую ягодицу. – Вот тут у меня отвратительный шрам. В детстве, катаясь на санках, напоролась на ржавый гвоздь, швы накладывали под заморозкой, а не под общим наркозом, я чуть не умерла со страху, клянусь... А! Ещё важно. Насчет груди. Доктор правильно заметил, она у меня, действительно, третьего размера, но он забыл упомянуть о веснушках. Они есть. Это наказание какое-то. Нигде нет, ни на лице, ни на руках, ни на шее, а на груди штук сорок... впрочем, я давно не пересчитывала... Я покажу.

Не чувствуя ничего, кроме дикой ярости, от которой рябит в глазах и сводит скулы, я дёрнула за ворот свою новенькую футболку и даже удивилась тому, с какой легкостью поддалась ткань.

– Одну минуточку, я сейчас... Товар... лицом... Чтобы не купить... кота... в мешке... чтобы знать...

Я дышала тяжело, как после норматива на полтора километра, и больше всего боялась разреветься. Даже зная из юридического справочника, что таких «ценных девочек», как я, только что в лотерею не разыгрывают, я не была готова к тому, что меня вот так, при всех... Так получите! Кому еще кусочек комиссарского тела? И мне не стыдно. Больно, не спорю, но не стыдно ни капли. Пусть стыдно будет вам! Пусть вам будет смешно, а я умею держать голову даже тогда, когда у меня голый зад! Я...

Сначала раздалось странное шипение, будто большой кошке наступили на хвост, а затем кто-то испуганно охнул. Я подняла глаза и увидела, что никто и не думал смеяться. В зале было тихо, как на кладбище, а в мою сторону не смотрел вообще никто. Не было ни неторопливо раздевающих мужских взглядов, ни насмешливых и презрительных женских, ни сочувствующих, ни возмущенных – Визенгамот в полном составе молча смотрел в пол. Даже Долорес Амбридж... Прости, Господи! Ата Кирабо. А доктор Александр Бурильски, вообще зажмурился. Предатель.