<…>

<19 января (6 января)>

20 января (7 января). Воскресенье. Дивное солнечное утро при 6 градусах мороза. В комнатах чуть потеплело. Я даже думаю перебраться с мольбертом (из столовой) в кабинет, тогда как о мастерской нечего и думать – там лютая стужа.

Тяжелое впечатление произвело известие о жестоком умерщвлении Шингарева и Кокошкина^>187 в больнице, в которую их перевели из Крепости! Даже Стип, несмотря на всю его ненависть к кадетам, возмущался и огорчался – до полного уныния. Ничто не производит такого омерзительного действия, как подобное бессмысленное злодеяние, совершенное при такой обстановке, которая вызывает особую жалость к беззащитным, уже пострадавшим жертвам, и полное возмущение той чисто звериной жаждой крови, которая двигала самозваными палачами. Когда убивает пулемет, палящий по толпе манифестантов, или когда грабитель, прокравшись в дом, убивает его обитателей, то слишком очевидно, что действует не столько определенный умысел, сколько нечто, как-никак постороннее от главной цели, руководившей смертью. Но здесь – одна преступная грязь, один позор!

И хоть я убежден, что смольные[163] владыки нисколько сами не повинны в этом злодеянии и что они не менее возмущены подобным своеволием, однако это убийство сделает больше для их дискредитации, нежели все их декреты и прочие благоглупости. <…>

21 января (8 января). Понедельник. Кока пошел в гимназию, но тотчас же вернулся. Там, впрочем, еще не решено, будет ли продолжаться забастовка. <…>

Главная тревога сегодняшнего дня: приказ об очистке снега, расклеенный по всему городу и вменяющий домовым комитетам, под контролем и понуждением полковых комитетов, составить наряды для производства работ. Призванными считаются все трудоспособные от 18 до 50 лет. Устрашающий смысл такой меры очевиден. Это начало исполнения целого плана, задуманного людьми, которые ни перед чем не остановятся, чтоб добиться своего. <…>

22 января (9 января). Вторник. Прислуги говорят, что ночью шла стрельба на Невском. <…>

Днем у меня Фокин^>188. Ничего у них с «Петрушкой» не клеится. <…>…Для меня ясно: театр разваливается. На место дельного Мецнера (одного из видных чиновников бывшей Дирекции) воссела какая-то баба в валенках; новоназначенных комиссаров осаждают артисты с разными требованиями, и они никак не могут разобраться в ворохах бумаг и т. д. Хуже всего – самоопределение разных частей всего этого чудесно налаженного внушительного механизма б. Императорских театров…

<…>

Обедали у нас сегодня Шейхель и Эрнст. Последний настаивает на том, чтоб я побывал завтра в Зимнем дворце – на заседании, на котором будет обсуждаться (в который раз!) судьба дворцов в Петербурге и за городом. Верещагину очень хотелось бы узнать мой план о возможном использовании Зимнего, Елагинского и Аничкова дворцов, но я продолжаю его хранить про себя, так как уверен, что Верещагин, присвоив его, только все опошлит и испортит. <…> В Царском Селе завтра уже решается участь дворцов при участии местных организаций. Лукомский^>189 умоляет всех нас туда отправиться спасать положение. <…>

Подмораживает. Пришла мысль, что все нынешнее – есть гниение трупа. Большевистские деятели представляются мне чем-то вроде червей, муравьев, а также пестрых жуков, которые ползают и по трупам и постепенно пожирают их. Напротив, «саботажники всяких толков» – это остановившаяся кровь. Возня мошенников, грабителей – тоже своего рода жизнь, но безрассудно думать, что она может оживить самое тело и вернуть ему его прежнюю красоту и величие. Пожалуй, уж лучше, чтобы разложение дошло до конца.