– Вот че ты приперлась? – спрашивает Лева, спускаясь с лестницы. Встает рядом, смотрит в окно, потом поворачивается и хлопает по щеке:

– Отписались мы. От вас, жонщина. Под диктовочку.

– Молодцы.

– Пирожки не на каждой полке.

– От бобра бобра не ищут.

– Жжете, мадмуазель.

– А ты не туши.

Маша встает с подоконника, заталкивает в рюкзак блокнот, закрывает молнию – Лева перехватывает ее сзади за пояс и пытается оторвать от земли.

– Ну ты дуб, – рычит Лева низким басом.

Какой все-таки диковинный голос вложил Ты в сие «сущее пущество».

– А ты – дятел.

– Общение, достойное фиксации в веках.

– «Моментом» намажь.

– Вот люблю я тебя, Машан, силов моих нету.

– Взаимно не люблю, – признается Маша без придыхания в голосе и выворачивается из хватки.

Лева гогочет, пока не получает:

– Ты что-то, жидок, нехило развеселился? Свинины нажрался?

Лева, в отличие от Маши, так и не научившийся обходить угрозу лобового столкновения, интересуется:

– Это в кого муха гудит?

И, естественно, получает по шее, потирая которую, предлагает:

– Катилась бы ты, колбаска, по малой Спасской.

– После тебя, жидок, – уступает Ставрогин.

И хоть Ставрогин сам не такой уж ариец, все же он не один, а у Левы только Маша. Маша это понимает, Ставрогин это понимает, Лева не понимает ничего. Леву отец бил-бил, пока не умер. Что Леве – боль? Что Леве – Ставрогин?

Что делать? Думает Маша.

– Эдит-ка ты, Пьеха, отсюда, – предлагает она.

Лева поворачивается к ней с довольным простодушным лицом, бледный как смерть в силу наследственности, и в светлых глазах его таится напряжение. Как в грозовой туче.

– И мы пойдем. Лева, пошли.

– Капец, институт дружбы народов.

– А ты че, гестапо?

– Да вас в одну газовую камеру надо, а то нарожаете уродцев.

– С тобой и без нас справились, – сообщает Маша, хотя ее от одной мысли про «нарожаете» тошнит, тем более что «нарожаете» предполагается не Леве.

Ставрогина не понять, вместо того чтобы разозляться дальше, он хмыкает и спускается вниз, тем более что Алиса Гришанова вступается за убогих, как Анджелина Джоли в Камбодже.

– Сережа, пора повзрослеть. Оставь детей в покое.

– Это кто – дети?

Лева не собирается ничего понимать, особенно своего чудесного спасения, того, что Гришанова – deus ex mahina – и не важно, что она ему – естественно – нравится, и он – естественно – перед ней петушится. Проблема в том, что Гришанова так смотрит на Леву, что вот-вот они оба с Машей лишатся ее милостивого покровительства и будут растерзаны настоящим львом – Ставрогиным.

– Пошли уже.

До Левы что-то доходит, может быть, до него доходит голос разума, а, может быть, ему просто грустно, но он как-то сникает и спускается вниз. Маша следует за ним, ожидая тычка в спину.

– Ты идиот или как? – спрашивает она на улице. Этот вопрос у них лидер топов.

– Я еврей. Толстый. Так что нет, я не идиот, – серьезно отвечает Лева, и Маша думает, что трогать его не надо. Но как его развеселить, если не трогать? Потому что грустный Лева – это кадиш.

– Тебя могли Мойшей назвать.

– Мой дед Мойша.

– Но не отец.

Маша прикусывает язык так же вовремя, как в кино приезжает полиция. Лева, однако, хмыкает и улыбается.

Понятно, что «в Россию можно только верить», но как быть с Израилем?

В столовой Маша дует на лимонную дольку, что кружится в чае, как окурок, вообразивший себя лунным цветком. Лева с аппетитом поглощает остывшую кашу, со дна тарелки на него что-то выплывает, а он любовно вычерпывает это что-то и идет за добавкой.

– Повторить, – просит Лева на раздаче, как в баре.

– Чего тебе повторить?