– Ну, в этом я с вами не соглашусь, – сказал щеголь с насмешливой улыбкой. – Я думаю, вы знаете, что гостеприимство есть добродетель всех непросвещенных и варварских народов; следовательно, мы еще очень долго, а может быть и навсегда, останемся гостеприимными.

Хотел бы я очень, – только никак не могу, – описать вам, хотя приблизительно, этот взгляд, исполненный глубочайшего презрения, которым отвечал мой бывший сосед на эту нелепую фразу московского европейца.

– А вот, кажется, и мазурка! – вскричал франт.

Он кинулся опрометью в залу, москвичи и петербургский житель отправились вслед за ним, и через несколько минут в буфете не осталось никого, кроме меня, камергера и той самой барыни, которая запасалась на всю зиму конфектами; только, видно, она успела найти где-нибудь складочное место, потому что ридикюль ее показался мне порожним.

Часу во втором ночи гости стали понемногу разъезжаться, но большая часть, а в том числе и я, остались ужинать. Стол был прекрасный, вина также. «Ну, – думал я, отправляясь домой, – недешево стал этот праздник Радушину! И если не все довольны его балом, так уж, верно, все скажут ему спасибо за ужин». Размышляя таким образом, я сошел потихоньку с лестницы, послал моего слугу отыскать карету, а сам, накинув шубу, остался в сенях. Передо мной стояли два господина: один – человек нестарый, высокого роста и очень толстый; другой – пожилых лет, худощавый и весьма невзрачный собою. Они разговаривали вполголоса.

– Ну, что, mon chér, – говорил худощавый, – что ты скажешь об ужине?

– Да что, братец, – отвечал толстый, – так! Майонезы были порядочные, дичь плохо изжарена, а осетрина… избави господи!

– Да, это правда: осетрина и дурно сварена, и без толку приправлена. Впрочем, кушанье и туда и сюда, блюда два-три было порядочных; но вино, mon chér, срам! Плохонькое марго, дюжинный сотерн; а шампанское!.. фу, дрянь какая, – руб лей по осьми бутылка!

Тут возглас жандарма, который прокричал мою фамилию, помешал мне дослушать разговор этих господ; я сел в карету и отправился. Дорогою, размышляя о всем том, что видел и слышал на этом бале, я вспомнил мой разговор с татарским мурзою Алтынбеем, с которым три года тому назад познакомился в Касимове. Этот татарин был родом из Самарканда, человек неглупый, и хотя он провел большую часть своей жизни на Востоке, однако ж понимал и говорил весьма порядочно по-русски. Он очень любил со мною беседовать о наших столичных обычаях, и вот слово от слова один из этих разговоров.

– А что, бачка, хочу я у тебя спрашивать, – сказал однажды Алтынбей, поглаживая свою густую черную бороду, – что такая балам?

– Балам?.. То есть бал? – спросил я.

– Да, бачка, – балам.

– А вот что, Алтынбей: какой-нибудь богатый барин или барыня выберет один вечер, осветит свой дом, наймет музыку, наготовит всякого кушанья, различных напитков и позовет своих знакомых – обыкновенно в девять или десять часов; они съедутся около полуночи…

– Ай, ай, ай, бачка! Зачем так поздна?

– Так уж водится. Одни гости сядут играть в карты, другие начнут танцевать, а третьи не делают ничего: ходят только взад и вперед по комнатам, кушают конфекты, всякие плоды, пьют разные прохладительные напитки и разговаривают меж собою.

– Так, бачка, так!.. Ну а хозяина что?

– Хозяин всех принимает, хлопочет о том, чтоб все были заняты, чтоб всего было довольно…

– Так, бачка, так! Ну, хозяина много работа!

– Да, конечно, хозяину и хозяйке хлопот довольно. Вот как натанцуются, наиграются и наговорятся досыта, сядут все ужинать, а там перед рассветом начнут разъезжаться; а как все разъедутся, так хозяева лягут спать. Вот что, Алтынбей, называется балом.