– А, здравствуй, mon chér! – сказал, подойдя к моему соседу, смуглый мужчина, лет сорока пяти, приятной наружности и довольно видный собой.

– Ба, ба, ба! – вскричал мой словоохотливый камергер. – Разгуляев! Ты в Москве?

– Пятый день, мой друг.

– Как это ты решился приехать на бал?

– И сам не знаю! Да зато сейчас еду: надобно выспаться, я завтра рано поутру отправляюсь.

– В Петербург?

– Разумеется!.. А, да кстати: на будущей неделе в воскресенье я обедаю дома ровно в три часа, – не забудь, мой друг! Прощай!

– Что это за господин такой? – спросил я камергера. – Что он, служит при почтамте, что ль?

– Нет, он нигде не служит. Славный малый, хороший приятель, человек умный, любезный и сверх того большой путешественник.

– Право?

– Пренеутомимый! Беспрерывно в дороге.

– Что он, путешествует по одной Европе?

– Да, по одной Европе: из Москвы в Петербург, а из Петербурга в Москву; и надобно отдать ему справедливость, в этом отношении он истинно русский человек: ему семьсот верст нипочем. Сегодня он угощает вас обедом в своем московском доме, а через три дня сам обедает в Петербурге у кого-нибудь из своих приятелей; потом через неделю приедет к нам в Москву напиться чаю, и дней через пять после этого вы легко можете его увидеть в петербургском театре, а особенно если дают в первый раз новую оперу или балет.

– Вот странная охота, – сказал я, – ездить так часто по этой скучной Петербургской дороге!

– Странного тут ничего нет, – прервал с улыбкой мой сосед. – Один путешествует для того, чтоб видеть новые предметы, другой потому только, что любит быть в дороге. Мой приятель принадлежит к этому последнему разряду путешественников, а так как Петербургское шоссе едва ли не лучшее во всей Европе, так он круглый год по нему и катается… Однако ж, – продолжал мой сосед, обтирая платком свой лоб, – здесь становится уж слишком жарко. Не знаю, как вы, а я выпил бы охотно стакан лимонада.

– И я от этого не прочь.

– Так пойдем в буфет, – сказал камергер, вставая, – пойдем скорей, – повторил он, схватив меня за руку, – к нам идет одна дама, от которой я готов убежать на край света.

– Что ж это за страшная барыня такая?

– Она очень добрая женщина, но так раздушена этим гнусным пачули, что от нее пахнет за версту аптекой!.. И как могла быть мода на эти отвратительные духи?.. К акой-то запах камфоры, проникнутый мускусом… Фуй, мерзость какая!

Я засмеялся.

– Вам смешно, – продолжал камергер, – что я говорю с таким жаром о каких-нибудь духах. Да у меня личная к ним ненависть; я не могу хладнокровно говорить об этой заразе – да, заразе! Человек, раздушенный этой гадостью, походит на чуму; он заражает все своим прикосновением; ему стоит только пожать вашу руку, и вы на целый день получите запах египетской мумии.

Мы вошли в буфет, то есть в столовую комнату, обставленную кругом прилавками, на которых в хрустальных чашах лежали грудами плоды и конфекты; в граненых разноцветных графинах стояли освежительные напитки и кипела вода в серебряном самоваре. В этой комнате было также довольно тесно. Пока мы дожидались нашей очереди, чтоб напиться лимонаду, один приземистый барин успел пропустить в себя пять чашек чаю и проглотить с полдюжины сдобных булочек, но, по крайней мере, он ничем не запасался, а в двух шагах от него какая-то пожилая барыня преспокойно набивала конфектами свой огромный ридикюль, который начинал уже принимать форму довольно увесистого кулька. Признаюсь, я очень обрадовался, когда заметил по выговору этой запасливой дамы, что она хотя и барыня, да только не русская. Меж тем камергер, напившись лимонаду, вступил в разговор с тремя господами, из которых один, судя по его речам, был петербургский житель, а двое других природные москвичи. Дело шло о бале, то есть эти господа, наперерыв один перед другим, критиковали всё.