«Боже, что это сейчас было? – завертелись мысли в голове. – Может, чили выжег-таки мне глаза и я вижу глюки? Или Дэвид действительно стоял на коленях и ел из помойного ведра – глотал объедки, оставленные его одноклассниками? Что это, какой-то новый способ поиздеваться над ним? Но ведь Монстрик остался на кухне один. Нет, я уже ничего не понимаю…»

На химии Дэвид отдал мне мой пенал. Он выглядел совсем обычно. Длинные рукава снова скрывали детские браслеты, челка завешивала разные глаза.

Дорогой дневник! Этот парень для меня – сплошная загадка. И чем дальше, тем больше мне хочется ее разгадать.

По словам Марианны, то, что, скорее всего, случилось со мной, называется психогенная амнезия. Бегство от реальности в результате психологической травмы – защитная реакция сознания. Такая амнезия может длиться годами, даже десятилетиями, а вернуть память о травматичных событиях способна абсолютно незначительная в глазах других деталь. Например, упавшая малярная кисть.

Психотерапевт рассказала мне о мужчине, который ребенком подвергся насилию. Его рассудок подавил ужасные воспоминания почти на двадцать лет. Но однажды он красил комнату у себя дома и уронил кисть, покрытую белой краской, на пол. Это оказалось триггером, перенесшим его в прошлое – в тот день, когда он помогал соседу по даче красить окна. И мужчина вспомнил все. Тогда он тоже уронил кисть в белой краске, потому что пожилой сосед схватил мальчика сзади, когда тот стоял на лестнице.

В моем случае дело было не в сексуальном насилии, а в чувстве вины – настолько всепоглощающем, что оно грозило разрушить меня изнутри.

– От Дэвида тогда отвернулись все, – рассказывала я Марианне то, о чем не говорила никому и никогда, что не могла доверить даже своему дневнику, оборвавшемуся в мае того страшного года. – Не то чтобы у него были друзья. И все же кто-то его жалел. Кто-то сочувствовал, как сочувствуют изгоям – издалека и молча. А после того как он подписал признание, его просто возненавидели. Для всех он стал убийцей, монстром. Никто не хотел иметь с ним ничего общего – ни семья, ни школа, ни одноклассники.

Понимаете, Дэвид признался, а потом замолчал. Не отвечал на вопросы – ни устно, ни в письменной форме. Даже с адвокатом своим говорить отказался. Ни слова не произнес на суде. Ни слова не сказал психиатрам, которые проводили его освидетельствование на вменяемость.

В газетах писали, что это было ритуальное убийство: Дэвид совершил его в свой пятнадцатый день рождения. Журналисты видели в этом доказательство того, что преступление было спланированным и хорошо подготовленным. Это противоречило линии защиты, которая строилась на утверждении, что подросток действовал в состоянии аффекта. А я уже тогда видела во всем этом противоречие.

– Противоречие? – повторила Марианна, спокойно рассматривая меня. Ее расслабленные руки все так же лежали на коленях, пальцы один за другим слегка приподнимались и опускались, и это странным образом успокаивало.

– Да. Понимаете, Дэвид был умным. За всю свою жизнь я мало встречала людей, равных ему по интеллекту. – Я помолчала, собираясь с мыслями. Женщина в кресле напротив терпеливо ждала. – Так вот. Дэвид наверняка знал, что если бы он выстрелил всего одним днем раньше, то его бы не смогли судить. Ему бы даже обвинение не предъявили.

– Возраст уголовной ответственности, – кивнула Марианна, – наступает в пятнадцать лет.

– Именно, – выдохнула я. – Выходит, все вышло случайно. Он не хотел… Просто не выдержал… Или это была самозащита. А все представили как убийство, совершенное с особым цинизмом. В газетах писали… – Я осознала, что у меня ломит пальцы, намертво вцепившиеся в стул, и осторожно разжала их – только для того чтобы по привычке сунуть между скрещенными ногами. – Писали, что он бродил с винтовкой, еще не остывшей после смертельных выстрелов, по улицам города, а жители прятались от него по домам – прямо как на Диком Западе. Но Дэвид не бродил. Он шел сдаваться. Понимаете, у него же не было телефона…