- А ты не хотела спросить его? Все же они тоже вокруг всего такого крутятся.

- Мысль была, - призналась я, - но что он может сказать? Посоветует молиться, как все они. Может и надо бы? Но меня не учили.

- Не припекло еще, значит, - сделала вывод баба Маня.

- Может быть. Я предпочту действовать, раз уж этого не умею.

- Ты хоть говори тогда – как…

- А вы сами, Мария Львовна? Вы же молчите, как партизан! – нетерпеливо сорвалась я и извинилась, опомнившись: - Простите… Давайте сделаем так – я сейчас постригу вас, а я это хорошо умею, а вы в это время расскажете… ну, хоть о первой вашей встрече.

- Да я все тебе расскажу – жалко мне, что ли? Вон священник, например, один только здесь и знает про Ивана. А как ты думала? Думаешь, был у меня выбор какой? Он прикрывает меня, как и тот, что перед ним служил. Тогда еще – в те года… ты хоть представляешь себе? Свет гаснет во всем селе, танк грохочет, ревет… земля потом разворочена. Ведьмой куда безопаснее, чем если бы на меня в КГБ написали или в психушку сунули. А так я рассказала ему все, он головой покачал, молиться велел – тут ты права, и ходил потом, кадил вокруг дома, молитвы читал, чтобы люди это видели. Безопаснее так… побаиваются, конечно, но не сильно, все же я зла больше никому не делала.

Это «больше» я решила оставить на «после стрижки». Потому что решись баба Маня, и разговор об этом был бы сродни исповеди. То, что она так проговорилась в сердцах, говорило о наболевшем для нее и далеко не простом. Почему она одна, отчего отказалась от нее семья? Не из-за грохочущего же танка? В то время она уже жила сама, иначе Ваня не появился бы у нее. Зарубку себе на ум я сделала, а ей справедливо попеняла:

- В селе могло случиться что угодно, а обвинили бы во всем вас.

- Отец Василий прикрыл бы. Видишь? Живая же до сих пор.

Мы с ней устроились сбоку от дома. Она на табурете, укутанная старой простыней и я – с расческой и ножницами. Дома я сама стригла Олега и подравнивала ему бородку, когда он ее заводил. А из бабы Мани получалась очень даже креативная старушка – с аккуратной, очень короткой стрижкой, а если еще седину слегка тонировать в голубизну… похоже, я немного увлеклась, состригая лишнее.

- Стрижка будет называться «под мальчика», - осторожно предупредила я ее.

- Давай – не так жарко будет, - дала она добро, - значит, что еще ты хотела? Кто был до тебя, те семь, кроме нас с тобой? А зачем оно тебе? Первые - совсем случайные люди, пришли-ушли. Потом была реставраторша… она долго тут жила – все ходила, смотрела церковь. Рисовала красиво – голубей под крышей, иконы срисовывала. От! Ты уже все? – дернулась она. Я отступила на шаг и оглядела результат своего труда, довольно подтвердила:

- Я – все.

- Тогда я тебе портрет Ванин покажу – она мне оставила.

Пока она ходила в дом-из дома, я сама присела на табурет – резко ослабели ноги, сжалось все внутри от непонятного страха, мурахами разбежавшегося по коже. Хотя чего мне было бояться? А я боялась… неконтролируемо, неподотчетно, непонятно.

На форматном листе бумаги мой Ванечка был, как живой – в своем комбинезоне, майорских погонах, сапогах, при пистолете и со шлемофоном в руке. И все же немного не такой, как я помнила. Внимательнее присмотревшись, я поняла, в чем дело. И сразу же расслабилась - и всеми своими мурахами и, казалось, самой душой, потому что ей он не улыбался так, как мне. Даже той немного насмешливой улыбки от порога, которая была для меня, здесь я не отметила. Но уставший…, какой же он уставший! Грязный, не выспавшийся… со скорбными носогубными складочками, морщинками на лбу – вымученный дорогой и ответственностью, вымотанный вусмерть мужик, которому хотелось всего лишь вымыться, блин! Всего лишь!