– Неужто Мэри Энн, – сказала миссис Гордон, – как мило.

– А Дейв дома? – спросила она. Она была в джинсах и матерчатом плаще; из дома она ушла сразу после ужина. В ней еще было живо ощущение побега, а в сумочке лежало объявление.

– Ты ужинала? – спросила миссис Гордон. Запах теплого ужина просачивался наружу. – Пойду наверх, посмотрю в его комнате – может, он еще не ушел.

– Спасибо, – сказала она, дыша нетерпением, в надежде, что он все же дома, потому что так было бы куда удобнее; она могла бы пойти в «Королек» и одна, но с провожатым все-таки лучше.

– Может, пройдешь, дорогая?

Ей казалось естественным, что невеста сына должна зайти в дом; она придерживала дверь, но Мэри Энн стояла на месте.

– Нет, – сказала она. У нее не было времени. Она была загнана в угол необходимостью действовать. Черт подери, подумала она, машины нет. Гараж Гордонов был пуст, значит, Дейва не было. Что ж, пусть так.

– Кто там? – прозвучал радушный голос Арнольда Гордона, а вслед за голосом явился и он сам – с газетой и трубкой в руках, в тапочках на босу ногу. – Мэри, да проходи же; что с тобой, чего ты там стоишь?

Пятясь вниз по лестнице, она сказала:

– Дейва же дома нет? Впрочем, неважно. Я просто хотела узнать.

– Неужели ты не зайдешь? Не порадуешь стариков? Мэри, послушай, может, угостишься тортом с мороженым и мы поболтаем?

– Мы тебя так давно не видели, – добавила миссис Гордон.

– До свидания, – сказала Мэри Энн.

«Дорогая, – подумала она, – эта новая яйцерезка просто чудо. Обязательно возьмите ее, когда вы с Дэвидом заведете хозяйство. Дату еще не назначили? Положи себе еще мороженого».

– Дейв на собрании Молодежной торговой палаты, – сказал Арнольд, выходя на крыльцо. – Как твои дела, Мэри? Как родители?

– Хорошо, – сказала она, притворяя калитку. – Если спросит, я в «Корольке». Он знает.

Засунув руки в карманы, она пошла в сторону «Ленивого королька».

В баре столбом стоял дым; было не протолкнуться – всюду беспорядочно толпилась подвыпившая публика. Она протискивалась меж столиков, между людьми, сгрудившимися возле эстрады, – к пианино.

За ним сидел Пол Нитц – пианист, игравший в перерывах между выступлениями. Откинувшись, он уставился в пространство – худой, косматый блондин с потухшей сигаретой во рту – и ударял по клавишам длинными пальцами. Не выходя из своего транса, он улыбнулся девушке.

– Послышалось мне, – чуть слышно напел он. – Бадди Болден сказал…[2]

В музыкальную ткань он тут же вплел отголосок старого мотива дикси. Обработанная и оборванная ниточка затерялась в основной теме – би-боповой композиции «Сон».

Несколько фанатов, собравшихся возле фортепьяно, вслушивались в бормотание Нитца. Полуприкрыв глаза, он кивнул одному из них; на лице слушателя изобразился ответ, и оба понимающе закивали.

– Да, – сказал Нитц, – думаю, я слышал его так же ясно, как теперь вижу тебя. Хочешь новость, Мэри?

– Какую? – спросила она, облокачиваясь на пианино.

– Нос течет.

– На улице холодно, – сказала она, потирая нос краем ладони. – Он будет петь? Скоро?

– Холодно, – эхом отозвался Нитц.

Он кончил играть, и его немногочисленные поклонники отшвартовались от фортепьяно. Основная публика терпеливо ожидала начала выступления возле эстрады.

– Тебе-то что? – спросил он. – Тебя здесь уже не будет. Малолетка. Мир полон малолеток. А когда я играю, тебе не все равно? Ты приходишь послушать меня?

– Конечно, Пол, – отозвалась она с симпатией.

– Я – прореха. Еле слышная прореха.

– Точно, – сказала она, усаживаясь рядом с ним на банкетку. – А иногда и вовсе неслышная.