– Мадам Ламбер, непременно зайдите ко мне после урока, – послышался у меня за спиной голос завуча, когда я открывала застекленную дверь, собираясь подняться в класс.

Я обернулась, хотела подойти к нему, но он махнул рукой: «Не сейчас, поговорим позже, вам нельзя опаздывать!»

На лестничной площадке меня поджидал, скрестив руки на груди, ликующий Зебрански. Не знаю, что на меня нашло. Приступ ярости, неуправляемый гнев, помрачение рассудка, аффект, амок. Все ясно, это он, гаденыш, пожаловался родителям, что мы и трети программы не прошли, а скоро выпускные – так никто не получит аттестат… Начнутся проверки, скандалы, он потребует «ради своих товарищей», чтобы меня заменили кем-нибудь другим… Давно грозился, и вот… Что, Зебрански, задумал сместить меня, выкинуть, отправить к малышам-шестиклассникам?!

Я приблизилась к нему, и моя рука непроизвольно взвилась и отвесила ему пощечину… ПОЩЕЧИНУ! Вместившую сотни тех, что я не решалась дать ему долго-долго… Он покатился с криком по лестнице вниз, ударяясь о ступени то головой с торчащей белесой челкой, но острыми тощими коленками, беспомощный, будто кукла. Прямо под ноги подоспевшему завучу.

Перепуганный Виншон опустился на колени рядом с ним, принялся гладить бедняжку по голове, расспрашивать с тревогой, где у него болит. Весь класс бросился к поверженному вожаку, вопя: «Люк! Ты как, Люк? Ты жив?»

Я видела все это будто в замедленной съемке сквозь задымление. Глава педсовета вышел из учительской, взял меня под руку: «Что ты наделала, Мариэтта, что с тобой?! Ступай ко мне в кабинет, не стой тут, пошли быстрей!»

Я безвольно следовала за ним, думая об одном и том же, по кругу: «Что я скажу теперь мужу, детям? А вдруг Зебрански искалечен? Нет, я не виновата, пусть все узнают, это вышло случайно, непреднамеренно… Я не хотела причинить ему вред… Я столько времени сдерживалась… Все вышло из-под контроля… Котел взорвался!»

Я просто попыталась покончить с пыткой, разорвать этот круг…

В конце концов, я ведь тоже живой человек…

Я мгновенно потеряла сознание. Провалилась в темноту. Будто кто-то, выходя из комнаты, выключил свет. Потом вдалеке послышались невнятные голоса, дребезжание. Я почувствовала тряску, покачивание. К лицу приблизилось что-то горячее. Я отпрянула. Захотелось спрятаться, нырнуть обратно в темноту, в сон. Плыть бездумно по течению времени, раствориться. Мысли путались. Я не понимала, где я, как долго, что происходит вокруг. Осязание и обоняние мне изменили. Белые вспышки, черные тени – зебра… Серые сумерки, отяжелевшие веки. Как хорошо лежать без движения, ничего не слышать, ничего не чувствовать, ничего не понимать, ничего не желать, ни о чем не заботиться, не суетиться. Оцепенеть, онеметь.

Долго или коротко это длилось, не знаю. Туман понемногу рассеялся, так рассвет разгоняет мрак. Назойливые резкие звуки лезли в уши. Чья-то рука прощупала мне пульс, затем отпустила запястье. Я разобрала слова в неясном бормотанье. Не было сил открыть глаза.

– Мадемуазель, вы меня слышите? – повторял женский голос. – Все позади, все в порядке, очнитесь. Вы меня слышите? Отвечайте! Очнитесь, не сдавайтесь, ну же, вот так, вот так, уже лучше! – Незнакомка не отставала, хлопала меня по щекам, теребила.

Холодный воздух в лицо. Пощечина. Металлическое позвякивание.

Наконец я разлепила веки и смогла ее разглядеть. Молодая брюнетка, медсестра в бирюзовой блузе, улыбалась мне.

– Вы нас здорово напугали. Долго же пришлось вас будить!

Из-за ее плеча выглянул врач.

– Она в сознании? Отлично! Наконец-то узнаем, как зовут нашу чудом спасенную.