Моя лучшая подруга Мария Шевченко.

Но смотрела-то я на себя!

Я зажмурилась до боли в глазах, до мерцающих пятен, что заерзали, будто в линзе калейдоскопа. Открыв веки, судорожно выдохнула и села удобнее, спустив ноги на пол.

Смотрела на Машку, на ту, кого почти всю свою жизнь считала сестрой, и не понимала. Я знала каждую черточку на ее лице, знала каждую родинку, даже ту волосатую под коленкой, и все шрамы, что появились еще в далеком детстве. Я…

Оценив собственную мысль по достоинству, я спохватилась и скорее задрала влажную сорочку, обнажая бедро. Там, на правой ноге, должен был находиться шрам в виде сидящей египетской кошки. Машка лично выцарапала ее иголкой, имитируя тату, когда тетя Дина не разрешила ей сделать настоящую татуировку.

Еще бы! Машке тогда было одиннадцать! Но тонкие выбеленные полоски рисунка оставались на ее бедре по сей день. Как напоминание о детской глупости и важности изучения геометрии.

Когда Машка стояла прямо, сидящая на задних лапах кошка лежала мордой вниз, словно ее придавил непропорционально тяжелый хвост.

Оценив девственно чистое бедро без единого намека на шрам, я без резких движений скромно села обратно на кровать. Волосатая родинка под коленом имелась, темное родимое пятно на животе над пупком тоже, а вот шрам словно корова языком слизала.

Побарабанив пальцами по светлому покрывалу, я постаралась вернуться в свои самые последние воспоминания, предшествующие этому дурдому. Утром мы с Машкой чуть не подрались из-за бутерброда, потому что ее Толик сожрал вчера вечером весь хлеб.

Толиком звали наглую тощую таксу, которую Машка приперла к нам на съемную квартиру в прошлый вторник. Она божилась и клялась, что взяла собакена на передержку, но по тому, как эти двое лобызались, становилось понятно, что Толик с нами надолго. Он отлично вписался в компанию к попугаю-матерщиннику, трем рыбкам с выпученными глазами и дворовому коту Мурзику, который гадил исключительно в мои тапки.

Машка говорила, что от большой любви.

От души почесав макушку, я напряглась сильнее. Точно помнила, что в знак примирения Мария предложила сходить в кино. Ей как раз на счет упала стипендия, так что попкорн был с нее, а билеты с Пушкинской карты, которой мы пользовались последний год.

Собственно, именно эти карты выступали спонсором нашего досуга, потому что денег у двух студенток с живностью на шее было не так уж и много. Между хлебом и зрелищами я, как и Толик, всегда выбирала мучные изделия.

Откинувшись на мягкий матрас так, что ноги мои продолжали стоять на полу, я снова закрыла веки. До кинотеатра мы с Машкой точно добирались пешком, потому что двести сорок рублей на дорогу на двоих в обе стороны – это вам не хухры-мухры.

Я даже помнила, что пришли мы впритык. Только и успели оплатить билеты, как начался фильм. Но в зал не побежали. Машкин мочевой пузырь сказал свое веское слово, и мы отправились изучать женский туалет. Пока подружка делала свои дела, я ответственно держала обе наши сумки, и вот тогда…

Едва Машка скрылась в кабинке, в туалет вошла пожилая уборщица. Она грузно приваливалась на одну ногу, несла пустое ведро в одной руке, а швабру с намотанной на нее тряпкой в другой.

Я еще обратила внимание на ее нос. Огромный, крючковатый, с бородавкой у самого кончика. Всматриваться не хотелось, да и некрасиво было, но женщина сама обратила мое внимание на себя.

Когда она заговорила, я увидела ее мутные, словно скрытые за пеленой, глаза.

‒ Кто здесь Маша? ‒ спросила она глухо, заскрипев, словно старая телега.