На душе скреблись огромные крылатые коты. Демоны, принимающие облик измененных зверей, были запрещены в империи, но их образы часто ассоциировали с грядущими неприятностями.

‒ Что ты задумала, Татия? ‒ спросила Бель напрямик, не позволив младшей сестре мужа захлопнуть дверцу.

‒ Я? ‒ нарочито небрежно удивилась блондинка. ‒ Ничего.

‒ Не ври, ‒ посоветовала герцогиня ар Риграф. ‒ Это Рейнар готов спустить тебе многое с рук. Я же вижу тебя насквозь.

Татия в ответ зло усмехнулась:

‒ Тогда тебе стоит проверить зрение у целителей.

Прежде чем кучер дернул поводья и карета тронулась по подъездной дорожке, Арибелла еще успела заметить ядовитую улыбку, что поселилась на губах золовки. Она и правда знала ее слишком хорошо, а потому не сомневалась в том, что вскоре что-то случится.

Плохое ли? Этого герцогиня сказать не могла. Но ей несмотря ни на что хотелось верить только в хорошее. Правда, она не была бы столь оптимистична, если бы услышала последние слова родственницы.

Улыбнувшись невидимому собеседнику перед собой, Татия сказала:

‒ Арсарван заплатит за все мои слезы.

‒ Ты меня слышишь? Татия, ты меня слышишь? ‒ жужжало вокруг меня настойчивым комаром.

Приятный мужской, наполненный волнением голос слышался будто издалека. Словно я находилась под толщей воды или у меня вдруг заложило уши.

С трудом разлепив веки, я в первую очередь ощутила дикий холод. Перед глазами все расплывалось, зрение никак не получалось сфокусировать на одной точке, но я продолжала пытаться, параллельно щупая ладонями пространство вокруг себя.

Кажется, это был пол. Холодный, каменный, немного влажный. Я совершенно точно лежала на нем, а к замерзшему телу липла тонкая мокрая ткань.

Взгляд сфокусировался на сорочке. Попытка приподняться на локтях сорвала с губ новый стон. Я будто пролежала на этом полу целый век. Мышцы задеревенели настолько, что пальцы на ногах не сразу стали послушными.

А я только их и видела. Все остальное закрывала светлая сорочка длиной до пят. Но прятала не так чтобы хорошо. Из-за впитавшейся влаги преотлично просматривалось все то, что должно было целомудренно возлежать под бельем.

Но белья не имелось. А холод пронизывал до костей, о чем моя грудь сообщала не хуже дачного радиоприемника. Если покрутить, то наверняка можно было поймать радиостанцию.

‒ Что ты опять натворила?! Чего ты добиваешься?! ‒ вновь услышала я настойчивый голос.

На этот раз он прозвучал совсем близко, а стороннее эхо будто стало меньше. Я больше не слышала стук собственного сердца в ушах и свое тяжелое дыхание. Теперь я слышала только его. Того, кто мыском кожаного сапога затирал рисунок на полу.

Приподнявшись еще выше, я мельком оглядела пентаграмму, в центре которой одиноко возлежала, как колбаса в пустом холодильнике. От злого голоса моего визави стало совсем уж неуютно. От сорочки пахло полынью ‒ уж сколько мы ее на даче перекосили, век аромат не забуду, а в темном мрачном помещении – потухшими свечами.

А они и правда не горели. Наш пятачок освещал канделябр на пять свечей. Он стоял рядом с пентаграммой и, кажется, был принесен этим мужчиной. Свет, исходящий от канделябра, давал рассмотреть все погрязшее во мраке помещение целиком, так что огарки свечей на полу не остались мною не замеченными.

Как и мой собеседник. Я успела осмотреть его странный костюм: кожаные сапоги, темные штаны из плотной ткани и белую заправленную рубаху, – прежде чем он наконец вошел в пентаграмму и грубо схватил меня ладонью под шеей.

‒ Чего ты добиваешься?! ‒ повторил он, заставив меня приподняться сильнее.